Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Мы сюда с родителями приходили. Они пили чай, а мне брали мороженое в серебряной вазочке. Ну, она, наверное, была не серебряная, но я ее так называл… Странная штука семейная жизнь. Вот мы сюда приходили втроем специально, чтобы побыть всем вместе, семьей, – и нам не о чем было говорить. Отец иногда чудачил, хотел нас рассмешить. Он не мог сидеть и ничего не делать. Просто не мог. Ему обязательно нужно было какое-то занятие. Наверное, в отпуске он тут с нами с ума сходил. Мама все лежала в шезлонгах, а от меня ему было мало проку. Я был толстый, мешкотный, ни на утес залезть, ни пробежаться, даже вон плавать не научился. А отец выходил в любую погоду – мы только и смотрели, как он по дюнам то вверх шагает, то вниз. Глупое занятие, если вдуматься. Наверно, отец радовался, когда мы возвращались, и можно было опять работать, и не нужно было искать себе занятия, придумывать, чем восхищаться и чем меня развлекать.

– Ты тоже не можешь сидеть и ничего не делать.

– Не могу. Но это уж позже началось, когда он умер.

– Я не знала, что он умер…

Дэниел глянул на нее сердито. Стефани такое место занимала в его мыслях, что о некоторых вещах ему трудно было с ней говорить: лучше, легче было считать, что она их знает.

– Когда он умер, мне было десять лет.

– Бедный ты. Отчего он умер?

– Вагонетка с рудой оторвалась от состава и сбила его, всего переломала.

Он тяжело задумался и канул в себя, оставив ее одну. Ему представился отец, огромный, белый, мокрый в их пляжной палатке, в зеленом полусвете, в запахах брезента и моря. Как он тер полотенцем торс, плечи и буйные волосы – у Дэниела ведь такие же – и как все это потом было сломано, размозжено.

– Я о нем не горевал. Вообще не помню горя. А ведь я должен, должен был…

Стефани протянула к нему руку, но Дэниел руки не принял.

– Конечно, ты горевал. Просто тебе, наверное, слишком больно об этом вспоминать.

– Он был хороший человек. Большой, добрый – самый обыкновенный, хороший человек. Требовательный. Мне спуску не давал: не ленись, давай лучше, больше. Я ведь этого не ценил. Теперь благодарен, а тогда терпеть не мог. Не знаю… Я его любил.

Как заставить ее увидеть отца, которого больше нет? И разве она обязана его увидеть? Дэниел хотел дать ей свое прошлое, но это было невозможно.

Стефани понимала его мучения, и все же… Такова ирония любви: те, кому преподносим мы наше прошлое, ревнуют к нему, чувствуют себя ненужными, мелкими на его фоне. А тут была еще и негромкая злость Стефани: призрачный машинист ведь, в конце-то концов, уже не существует. А она-то есть. Она есть…

Когда они вышли из кафе и спустились к рампе, было уже холодней. Тучи громоздились пышными аспидными слоями, кипели и разваливались где-то за крошащимися красными утесами. Чтобы добраться до Бригга, предстояло пересечь еще один огромный песчаный полумесяц. Дэниел стоял смурной, руки в карманы, упорно глядел перед собой. Стефани потянула его за рукав:

– Если идти, то пойдем. Дождь собирается. А ветер такой, что и ты будешь доволен.

Он глянул на нее сверху, пожал плечами и сделал шаг. Она что-то сказала, но он не расслышал.

– Что? – проревел он сквозь ветер.

Она повторила еще и еще, но ветер подхватывал слова и смешивал с собственным гулом. Дэниел притянул ее поближе к себе, и вместе они двинулись через последний отрезок песков.

Пройдя по пласту мясо-красной, визжащей под ногой глины, они ступили на твердый песок, который тут и там быстро и чисто взрезали потоки кровавого цвета воды, бегущей к морю. В одном месте пришлось перепрыгнуть: из глины торчала труба, а из нее, торопливо пенясь, хлестали сточные воды зеленовато-кремового оттенка. И какое-то время еще кровавые струи, кремовая пена и серебристое свечение моря переливались и смешивались. Но вот они прошли дальше, и осталась только песчаная равнина, напоенная сияющей водой. Кроме их следов, никаких других не было, только миниатюрные вулканчики, оставляемые червями, нарушали кое-где сияние.

Двигались боком, по-крабьи, и круговерть воды, земли, воздуха и света подергивалась радугой едких слез. Что-то больно билось в ушные перепонки. У Дэниела в голове звучали хоралы, прерываемые его же тяжелым дыханием. Стефани, с раздутыми, пульсирующими легкими, ждала второго дыхания и удивлялась, что холодная соль может так обжигать. Непонятно было, сколько они прошли и сколько идти еще: так широко и ярко сиял песок, что казалось, они борются впустую, шагают на одном месте.

А потом к ней пришло второе дыхание, и вдох сделался ладен, и целый вихрь налетел сзади и только что не донес их до Бригга.

Чтобы выйти собственно на Бригг, нужно взобраться по валунам, щетинисто-острым от морских желудей и блюдечек, густо облепленным бурыми пузырчатыми и прилизанными, мягкими зелеными водорослями. Карабкаясь и оскользаясь, они достигли дорожки, что ненадолго протянулась у Бригга вдоль хребта. Здесь асфальтом и бетоном связано все, что трескается, трется, сдавливается, вибрирует и оползает. Сюда они на четвереньках выбрались и встали под табличкой в память семейства Пэджет, унесенного в море великанской волной. Да послужит их злосчастная судьба предостережением потомкам.

А воздух был теперь другой: с терпкой живинкой, с кусачим йодом – живой, чужой, неведомый. Дэниел с удовольствием потянул носом.

– Ну что, – спросил он, – пойдем дальше вперед, до конца? Или свернем к пещерам?

Стефани взмахнула рукой:

– До конца.

– Хорошо. – Ему не терпелось вперед. – Сейчас отлив, неопасно, можно довольно далеко забраться. Ты знаешь, что говорят про Бригг? Что его создал Враг рода людского, чтобы заманивать и топить корабли.

– Могу поверить.

– Или что он хотел было здесь строить мост через Северное море, да вот поспешил, начал кое-как – и все у него развалилось. Он эту затею забросил, а нам остались обломки его моста.

Они двинулись к морю: сперва шагом, потом пригнувшись, потом на карачках, потом сидя и подтягиваясь вперед на руках – лишь бы продвигаться. Побрякивая, перекатывались домики прибрежных улиток. Стефани ссадила запястье о створки морских желудей. Она цеплялась, просовывала пальцы в углубления пористой, легкой валунной глины. Всячески старалась не ступать там, где раскинулась эта особенная зелень, столь пронзительно-яркая, что просится слово «ненастоящая», – но она живая и благополучно формирует кустики и заросли, омываемая и заливаемая морем. У Стефани открылось какое-то третье дыхание. Ей понравилось перебарывать свое тело, полагаться на невидимые выступы, приводить к равновесию позвоночник, бедра и плечи.

Когда вышли из-под защиты высоких утесов, ветер налетел другой: не твердил одно и то же, не хлопал полами одежды. Он был пронзителен и остёр, он пел и жужжал. Дойдя до плоского возвышенного места, они остановились осмотреться.