Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Он прикрыл рукой ее руку, лежащую на колене. Ударило желание.

– Я хочу, хочу, – сказал Дэниел обычным голосом, не разжимая зубов.

– Я тоже, – не таясь, ответила она.

– Нам некуда пойти.

– Некуда. Но мы можем остаться здесь. Снять номер в гостинице, позвонить домой, что-то соврать. Все так делают. Постоянно. Это должно быть просто.

Он задумался и как-то помрачнел:

– Тебе было бы просто?

– Нет. Я врать не умею. Я бы потом все время дергалась.

– Вот именно. – Он сжал ей руку так, что хрустнули кости. – Но выход должен быть. Должен. Люди ведь что-то изобретают…

– О, таких людей меньше, чем ты думаешь.

Он резко рассмеялся:

– При моей-то профессии я знаю, сколько их. И сколько таких среди наших. Ужасно много, скажу я тебе. Ужасно, сколько людей постоянно попадают в ситуации, когда просто невозможно не… Я, наверно, просто неумен. Или нерасторопен… Но что же нам делать?

– Не знаю.

Они потом еще много ходили и, так ничего и не решив, вернулись в Блесфорд на автобусах и поездах. На блесфордской автобусной станции он сказал:

– Лучшее, что могу предложить, – растворимый кофе у меня в комнате.

– Я и этого предложить не могу.

В доме викария было темно и пусто.

– Все ушли, – сказала она.

– Похоже на то.

В темноте поднялись к Дэниелу в комнату. Заперлись. Прислушались.

– Где Фелисити? – спросила она.

– Не знаю.

– Закрой занавески.

Он закрыл занавески, зажег камин и угольно-алую лампу у кровати. Обернулся к Стефани:

– Что же теперь?

Она не знала.

Они не решались лечь вместе – не из примитивного страха неудачи, а из тихой, коварной, глубоко залегающей боязни неловкости. Что, если грянет в дверь кто-то из обитателей викариева гнезда? Что, если заявятся прихожане с вопросами веры? Дэниел опасался древних пружин своей кровати и легкого запаха плесени, что раньше его не беспокоил. Стефани страшилась его моральных принципов. Грех – а для Дэниела это грех, полагала она, – сложная вещь. Лечь с ней для него наверняка запретно, но он был твердо намерен запрет нарушить, и это жарко волновало ее. Все сразу сделалось важней и серьезней, чем, бывало, ее кембриджские постельные случаи. Хотя… Стефани вдруг поняла, что сама сводила переживания очередного любовника до повседневного, свойского уровня, на котором предпочитала существовать. Прыжок в неизведанные глубины чужого греха и его последствий страшил ее. Она не хотела, чтобы из-за нее Дэниел упал в собственных глазах. Не хотела потом увидеть бурю его раскаяния. Она сжимала свой звездчатый берет и все крутила его перед собой, как пушистый щит добродетели.

– Сними хотя бы пальто, – сказал он.

Стефани слишком уж медленно и аккуратно повесила пальто на один из стульев, имевшихся тут в изобилии. Дэниела раздражала эта бессмысленная осторожность. Скрипнув половицей, он боком шагнул к ней и обнял за талию.

Стефани попыталась отстраниться.

– Что такое?

– А если ты потом пожалеешь?

– Не пожалею. С тобой ни о чем не пожалею.

– Но тебе ведь не положено…

– Сейчас это не важно. Раз меня это не заботит, то и тебя не должно.

– Но почему вдруг тебя это не заботит?

– Послушай, ты ведь в самом акте ничего такого не видишь?

– Да, но я не…

Дэниел видел, что́ ее беспокоит, но не знал, как тут ответить: для себя он уже все решил и не намерен был терзаться ни сейчас, ни после. Он видел, что мощь и ясность прожитого вместе дня, моря, неба, ветра расточается сейчас впустую. Чтобы отвлечь ее, сказал с первобытным лукавством:

– Знаешь, я раньше никогда… никогда, собственно…

Ничто подобное его не волновало, ибо он неверно полагал, что страсть и чуткость любви вполне заменят телесный опыт. Но цели своей добился, отвлек ее.

– Это совсем не важно, – сказала она.

Дом молчал. Дэниел раскрыл постель. Стефани не останавливала его. Спросила:

– У тебя есть полотенце?

– Полотенце?

– Да, нужно будет полотенце.

Дэниел нашел полотенце, белое в красную полоску, и положил на подушку. Он не знал, с чего начать: раздеть ее или раздеться самому.

Она сказала:

– Если погасить свет и не шуметь, то они, даже если вернутся, ничего не узнают.

– Да.

Погасили свет, быстро разделись и легли. Холодная плоть и жаркая, темное и бледное тесно сомкнулись в тесной кровати.

Получилось не слишком ладно: спешили, ритма не нашли, ежесекундно боялись упасть с кровати, и почти до самого конца мешали им скрипы пружин и ползущие куда-то скользкие простыни. Дэниел, сверх сил возбужденный, не всегда знал, внутри он или снаружи, к ней движется или от нее. Стефани, непривычная к острому наслаждению, и не старалась выманить оргазм, чего обезумевший Дэниел, кажется, не заметил. По крайней мере, он не попытался ни приблизить его, ни извиниться за недохватку. Стефани это скорей понравилось: обошлись без неловкости. Им стало жарко и влажно, они отяжелели и запутались. Потом Дэниел простонал, и все кончилось.

Он отвернулся. Она села, тревожно заглядывая в его застывшее, замкнутое лицо. Она не знала, что он чувствует. Не знала, кто он такой. Почти ждала, что вот он вскочит и разразится покаянным ревом или воплями восторга. Ни в том ни в другом ей не найдется места, а неловкость будет мучительная, невыносимая.

Он приоткрыл лукавые глаза и улыбнулся довольной, ленивой улыбкой:

– Ну, по крайней мере, начало положено. Это, я думаю, самое главное. Дальше будет лучше.

Она опустила глаза.

– И до чего славно вот так на тебя смотреть. Все у нас правильно.

Он тяжелой рукой притянул ее золотистую головку себе на грудь. Стефани лежала к нему вплоть, привыкая к его твердым выступам, к тяжелым складкам плоти. Его огромная ладонь покоилась в ложбинке ее спины, другая потонула в ее волосах. Она чувствовала, как их тела перетекают друг в друга, слышала мощный бег его сердца.

– Тебе удобно? – спросил он.

– Мне волшебно.

– Ты можешь себе представить… – Конец предложения куда-то от нее ускользнул.

– Что?

– Можешь представить, что некоторые женятся просто так, без настоящего желания? А посмотришь на людей – похоже, что таких много. Но это же бессмысленно, если нет настоящего…

– Может, они просто боятся одиночества?

– Не знаю. Я бы, например, не боялся.

Эта его твердость во всем тревожила и восхищала ее. Стефани легонько вздохнула, и настал сон.

Когда они проснулись, в доме уже чем-то стукали, что-то двигали. Они шепотом посовещались, не включить ли свет, и не включили. Не хотелось ни болтовни викария, ни взволнованных, союзнических взглядов Фелисити. Полежали в тихой полудреме еще с час. Когда одни за другими донеслись звуки, означавшие, что чета Элленби приготовилась ко сну, обезопасилась от грабителей, посетила по очереди ванную комнату и погасила последние лампы, они встали и оделись. Обоим страшно хотелось есть и вдобавок нужно было в уборную. От этой, крайней уж, неловкости Стефани решилась тихонько спуститься вниз и вернуться домой. Дэниел сказал, что она может сравнительно безопасно воспользоваться наружным клозетом в саду. Договорились, что сам он останется в комнате. Он смотрел из окна, как она, пригнув голову в берете, крадучись идет через залитую луной лужайку. Она единожды оглянулась на его крупный, темный силуэт в темном окне. Дэниел вскинул руку торжественным жестом: полководец, одержавший викторию. По телу разливалось приятное тепло. В душе и мыслях был приятный покой. Оставалось надеяться, что он верно оценил трудность следующего шага. Но ведь он уже так многое смог благодаря отваге и любви. Невозможно подумать, что он не пойдет и дальше.