Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Я знаю, – сказал Билл, – что Стефани хочет слишком малого. Я ей все время говорю, что она напрасно тратит себя в этой своей школе. Вы, Александр, я уверен, со мной согласны.

Александр растерялся, но его невольно выручила Уинифред, раздраженная Фредерикиным дивертисментом и потому утратившая осмотрительность:

– Все это глупости! Стефани, скажи, у тебя что-то случилось?

– Ровно ничего не случилось. Просто я выхожу замуж. Но я не хотела пока об этом говорить. – Все это она произнесла, почему-то обращаясь к Александру, и лицо у нее сделалось несчастное.

– Позволь спросить – не из желания, ибо его нет, а из чувства долга – за кого? – поинтересовался Билл.

По-прежнему глядя на Александра, она ответила:

– За Дэниела Ортона.

– И кто же этот Дэниел Ортон?

Совершенно неясно было, что это: забывчивость или высшая степень сарказма. Фредерика не замедлила с ответом:

– Это курат. Ну, тот, что к нам ходит. Тот, что приходил насчет котят.

– Невозможно, – сказал Билл.

– Поздравляю, – оторопело проговорил Александр.

– Ты, наверно, спятила.

– Я все обдумала. Я хочу за него замуж. И он хочет, чтобы мы поженились. Такие вещи каждый решает сам за себя.

Билл презрительно фыркнул.

– Папа, не начинай, пожалуйста. Прошу тебя. Это серьезно. И это моя жизнь. Не начинай.

– Твоя жизнь. И какую же жизнь ты рисуешь себе с этим чертовым куратом? Пустопорожние беседы, коленопреклонения, герлскауты, материнские союзы, рождественские ярмарки? Ты совершенно не приспособлена к этому благостному бытию. А верней сказать – небытию! Это – скаковую лошадь запрячь в телегу! Ты в первую неделю с ума сойдешь. Хотя, кажется, ты уже сошла. И он должен быть сумасшедшим, чтобы этого от тебя ожидать. Или не иметь воображения. Это, кажется, вероятнее.

– Папа…

– А главное – он верующий. В наши дни это не много значит, но все же. Надеюсь, ты не уверовала по его примеру. Надеюсь, хоть до этого не дошло.

– Нет, но…

– Что «но»?!

– Он работает, и работает для людей. Я это уважаю.

– Эта работа не для тебя! Идиотка! Там не нужен твой талант, зато нужно кое-что, чего у тебя нет. Он, наверно, вообще ни о чем не думал, раз с тобой связался. Его викарий ни за что не допустит… Господи, Стефани, ты что, серьезно хочешь вступить в организацию, которая на женщину смотрит глазами апостола Павла? У них там наверняка пунктик насчет «плодитесь и размножайтесь». Святость ежегодного отёла. Стефани, ты превратишься в корову! В корову, в рабыню, в развалину, в подавальщицу чая! Ты не можешь так с собой поступить.

– Перестань. Ты Дэниела не знаешь, а делаешь из него монстра. Это непорядочно.

Билл картинно повернулся к Александру:

– Это я виноват, конечно. Я. Я что-то упустил. Всем моим детям не хватает характера. Характера и упорства. Они боятся настоящих испытаний. Они ускользают. Мой сын – дурак не от мира сего, а дочь собралась замуж за шарлатана, за карикатуру, решила погубить свой единственный талант…

– Да, ты виноват, – вмешалась Фредерика. – Ты всю жизнь делаешь то же, что сейчас. А потом удивляешься, что мы тебя не слушаем. Да как тут слушать, если ты своими рацеями убиваешь любую мысль? Она, наверно, и за курата идет тебе назло, чтобы больше поучений твоих не слушать. Ты же у нас всегда прав…

– Фредерика, помолчи, – сказала Уинифред. – И ты тоже, Билл. Хватит. Вы сейчас натворите такого, что потом не исправить будет.

– Я вот и стараюсь, чтобы она не натворила. Ты что, хочешь, чтобы она вышла за этого жирного ханжу?

– Не хочу. Но наши желания тут не в счет. Это ее решение, и я ее поддержу.

– Только благодарности не жди. Она намерена нас основательно унизить.

– Нет, – твердо и холодно сказала Стефани. – Вы с Фредерикой можете воображать что угодно, но к вам это отношения не имеет. Я его люблю. И мне непросто. А вы все делаете еще сложней. Но вы ничего не измените, поэтому, пожалуйста: не продолжайте.

Билл взял стопку книг, увенчанную пепельницей, и швырнул в дочь. Стефани уклонилась. Книги, глухо стуча и трепеща листочками, рассыпались вокруг нее. Пепельница попала в маленькую настольную лампу. Полетели осколки, запахло горелым. Стефани нагнулась и подобрала две книги. Руки у нее тряслись. Александр заметил на губах у Билла засыхающую полоску пены. Он отвел глаза и произнес:

– Я думаю, сейчас всем нужно замолчать. Мне здесь, конечно, не место. А Стефани очень расстроена.

– Расстроена, – сказал Билл. – Расстроена. И правильно! И я расстроен. Но будь по-вашему: я умолкаю. Больше к этой теме не вернусь. Никогда. Ты, Стефани, можешь поступать, как хочешь, только меня от участия уволь. И будь добра больше со мной об этом не говорить.

Он обвел всех гневным взглядом, коротко кивнул Александру и вышел, яростно хлопнув дверью. Уинифред, с ничего не выражающим лицом, вышла вслед за ним.

– Я предупреждала, что будет ужас, – сказала Фредерика.

– От твоих штучек легче не стало, – ответила Стефани.

– Я хотела, как лучше.

– Сомневаюсь, – сказал Александр.

Стефани сидела, обхватив себя руками. Ее трясло. Александр пересел к ней:

– Как вы?

– Средне. Меня тошнит.

– Не стоит так всерьез принимать чужие эмоции.

– Нас так воспитали.

– Сомневаюсь.

– Напрасно. Нас учили верить в разум, доверять людям, быть человечными, терпимыми. Научить ведь можно чему угодно и как угодно. Я теперь уже не смогу к нему по-прежнему относиться.

Она говорила тихим, каким-то детским голосом. У Александра мелькнула нехорошая мысль, что, возможно, речь сейчас не о Билле, а о Дэниеле, что это к нему Стефани не сможет относиться по-прежнему.

– Он потом остынет, – нарочито бодро заверила Фредерика. – С ним всегда так.

– Остынет, и получится, что я все эти гадости выслушала зря. Я же еще должна буду притворяться, что ничего не произошло. Он всегда так делает, всегда. В итоге получается, что он ничего такого в виду не имел, зато мы все злопамятные и нехорошие. Он свои гадости отменяет, а ты виновата, что не можешь сразу все забыть и начать плясать.

– Не стоит тратить себя на такой абсурд.

– Не стоит, – очень холодно повторила она.

– Стефани, ступайте и поговорите с Дэниелом. Как можно скорее. Сейчас.

– С ним? Как я ему об этом расскажу? Это ужасно, я не смогу…

– Теперь это его дело, – мягко сказал Александр.

Стефани зарыдала, крупно вздрагивая. Ей было невыносимо страшно.

– Я его не помню. Не могу вспомнить по-настоящему. Я ведь тоже и спорила с собой, и сомневалась… насчет Церкви и прочего…

– И не нужно вспоминать. Он никуда не делся. Он живой.

Александр обнял ее, и она почувствовала пряный запах его одеколона. Ирреальность в этом смысле самого Александра и его присутствие сейчас были почему-то утешительны. Она жалась к нему и плакала, а он все гладил, гладил ее по волосам.