Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– А звать-то тебя как?

– Фреда. Фреда Пласкетт.

– Необычное имя. А я – Эд. По-настоящему Эдвард, конечно. Мне так и нравится больше, но что поделаешь: каждый кличет Эдом.

– Значит, Эд.

– Пойдем?

Они прошли по главной улице Готленда, потом по шоссе, измельчавшему до проселка, потом перебрались через ручей и сделали шаг-другой по настоящим пустошам. Тут стало ясно, что идти дальше Эд не намерен. Если Фредерика не боится замерзнуть, то он предложил бы ненадолго присесть. Фредерика не боялась. Эд снял макинтош и расстелил под кустом шиповника, смутно веявшим романтикой Вордсворта. Фредерика, вся из негнущихся углов, села с краю. Она повторяла себе, что есть вещи, которые нужно узнать, и тогда они не будут ее так мучить. Фредерика, конечно, читала «Любовника леди Чаттерли», «Радугу» и «Влюбленных женщин», но нельзя сказать, что от знатока кукол она ожидала откровения. Ей просто хотелось хоть частично избавиться от неведения. Хотелось знать. Понять истоки своей маяты.

Эд тяжеловато приподнялся на локте и заглянул ей в лицо. Фредерика отвела глаза. Оказалось, что за все это время она его так и не рассмотрела. Было только впечатление тяжелой челюсти, чисто выбритых отвисших щек. Еще волосы щеткой, жесткие, буроватые.

– Удобно? – спросил он.

– Более-менее.

– Ты лучше приляг.

Фредерика легла.

– Вот и умница, – сказал он и привалился к ней.

Перекинул ногу через ее колени, ткнулся лицом к лицу и принялся легонько всё его целовать горячими, твердыми, сухими губами: лоб, щеки, закрытые веки, подбородок, губы. И он оказался демонски умел, он воплощал некую привычную последовательность и через сколько-то сухих поцелуев занялся уже только губами. Он целовал, прикусывал, тер губы о губы. Наконец, дыша куревом, чаем и пивом, проник ей в рот языком – чудовищным, круглым, взбухшим. Стукнулись, скрипнули зубы о зубы. Фредерика пыталась вывернуться, но он только сильней притянул ее к себе и навалился сверху. Он вжимался в нее твердым выступом и терся, терся об нее, и вот ее язык, забившийся вглубь рта, вдруг обмяк и мельком коснулся его языка. Фредерику затрясло от волнения, отвращения и какого-то безличного, мерзкого и упорного любопытства. А вдруг он сексуальный маньяк? Надо было раньше думать.

Тут он нырнул рукой ей под юбку и по ноге скользнул вверх к плотным девчачьим панталончикам. Принялся там тереть так же умело. Фредерике стало не то стыдно, не то мерзко. Захотелось вырваться. Я с ума сойду, думала она. Мне нужно знать, но я не выдержу. Не важно, как именно узна́ешь. Не должно быть важно. Она пыталась сдвинуть ноги, пыталась сказать «нет», но он придавил ей бедра, зарылся ртом в ее рот, а деловитая рука его тишком просовывалась уже за край панталончиков, где, к Фредерикину жгучему стыду, становилось жарко и мокро. И вот что странно: чем ей было противней, тем больше разгоралась внутри какая-то механическая жадность, и бедра сами собой подымались и елозили, зазывая неотступную, назойливую руку. И когда он всадил в нее два пальца, Фредерика, насаженная, принялась извиваться в какой-то новой муке, и судорога содрогнула ее, и на глазах выступили слезы. Она представила себе эти упорно работающие пальцы: короткие, тупые, желтые от табака, чужие, грязноватые – и взбесилась от противоположных страстей, стала кусать его, выгнулась, выбросила руку не то дернуть, не то приласкать щетинистые волосы, оказавшиеся послушными, детски-мягкими. Платье у нее задралось, ногам было холодно и влажно-горячо… А что, если ей вдруг захочется пи́сать? От этой мысли она мгновенно замерла. Тогда он мягко взял ее руку и положил себе поверх гульфика. Фредерика подождала немного, чуть надавила там из вежливости и руку убрала. Она не знала, чего он от нее ждет, и в любом случае не хотела этого делать. Она вся вдруг как-то размякла. Когда Эд снова взял ее кисть, Фредерика твердо освободила ее и отвернулась. Эд резко сел и стал тщательно вытирать руку о платок. Она сдвинула ноги, замкнулась там, где все жгло, саднило, пульсировало. Взглянула на Эда, пытаясь понять, как трактовать его поведение. За отсутствием опыта ей не с чем было сравнить: был это для него закономерный итог, или грандиозное разочарование, или пристрелка перед атакой? Тем временем, глядя на равнодушную пустошь, Эд вдруг заговорил:

– В войну, еще до Берлина, моя часть стояла в Каире. И вот мы с несколькими парнями ходили по местным борделям. У них там были представления – и обычные, и, так скажем, не очень. Обычные-то везде можно увидеть, да и не большой я любитель пляшущих шлюх. Но бывали и особенные местечки. В одном, например, в крепкой такой сетке подвешивали к потолку осла, а внизу под ним ложилась девица. И вот она его заводила и руками, и ртом, и еще по-всякому. С огоньком девица была. У осла инструмент здоровенный, прямо сетку рвет, да еще она его раззадорит, а добраться-то до нее никак. Хорошо сетка добротная была, а то бы он им показал кой-чего: всю бы ее распахал, отсель и до макушки. И вот он рвется, значит, копытами в воздухе молотит, а она под ним егозит. Занятное зрелище.

Он так же резко умолк. Фредерика не знала, что ответить. Так и сидели рядом, озадаченно нахмурясь. Потом он сказал:

– Пора бы нам в Готленд возвращаться. Как раз успеем на автобус до побережья.

– Я, наверно… я тут останусь и погуляю.

Посидели еще.

– Ну, я пойду, пожалуй. Встань-ка, я заберу плащ.

Фредерика поспешно встала. Он поднял макинтош, тщательно его отряхнул, перевесил через руку и, молча кивнув, зашагал по проселку обратно.

Фредерика не очень-то много погуляла: прошла немного по пустоши, потом без особой цели вернулась к проселку. Желание бродить оставило ее, как и давешний порнофильм. Конечно, об исчерпывающем познании говорить не приходилось, но уже сейчас она знала много больше, чем когда отправлялась в путь. Она двинулась дальше по проселку и вскоре увидела возле каких-то ворот очень чистую серебристую машину. Машина сперва показалась, а потом и оказалась знакомой. Фредерика подошла к ней и, поставив руки ширмочками, заглянула в переднее стекло.

Спереди никого не было. Сзади, неграциозно спустив ногу с сиденья, над некой женщиной раскинулся Александр. Он был в пиджаке и брюках, рубашка выбилась и буграми торчала из-под пляшущих вельветовых фалд. Его прекрасные волосы гладко и мягко свесились, скрывая его лицо и лицо женщины, щекоча ее. Фредерика замерла и вперилась. Сжираемая любопытством, она смотрела и не могла оторваться. Александр что-то почувствовал, поднял лицо, порозовевшее и нежно сияющее, и встретился глазами с Фредерикой.

Обрамленное ладонями видение Фредерики посреди Готлендских пустошей было куда похуже чеширской мордочки девчонки с Замкового холма. После эпизода с Эдом Фредерика подправила косметику, и теперь на Александра глядело нечто кукольно-пестрое по тогдашней моде: позолоченные веки, мерцающий темно-бордовый рот, а вокруг – бледная, запудренная маска. Рыжие волосы и крупные, длинные висячие серьги, тоже позолоченные. Лицо Фредерики, насколько мог судить Александр, выражало жестокое и жадное любопытство. Невыносимо долгое мгновение они молча смотрели друг другу в глаза. Потом у Александра мелькнула отчаянная мысль, что если снова опустить голову, скрыв лицо Дженни, то Фредерика ее не узнает. А если не обращать внимания, то, может, со временем и уйдет. Ибо Фредерика, увы, не была галлюцинацией: она даже успела надышать на стекле туманчик. Александр со всем возможным достоинством скрючился поверх Дженни и слушал собственное дыхание. По многим, многим причинам, включая эстетические и физиологические, жалел он сейчас, что они с Дженни остались в машине. Но его любимая сказала, что снаружи слишком холодно.