Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– А в чем ты призналась?

– Ах да. Призналась, что написала его родителям. Написала, что мы скоро поженимся, что все у нас хорошо. Надеялась, что они с ним свяжутся, может, даже на свадьбу приедут.

– И в ответ ничего?

– Ничего. Он оказался прав. А я – нет. Эта жесткость и упрямство у Поттеров в крови.

– Да, – сказала Стефани, а подумала: в маме этой крови нет, а во мне есть. Есть!

– В общем, я призналась, и он устроил скандал. Прямо в баре, на людях, как он любит. Это был первый раз. Я тогда еще не знала… Я его просила: тише! А он сказал: раз так, пойду туда, где никому не помешаю. И выбежал. Вскочил в машину – у нас была такая маленькая машинка – и на два дня пропал.

– А ты что?

– Попыталась досидеть спектакль, но не смогла. Вернулась в гостиницу, стала ждать. Когда ждешь, ведь ставишь себе срок: вот час еще – и начну волноваться. Потом шесть часов, день, два дня. Двое суток в гостинице совершенно одна, без денег… Я от нее далеко отходить боялась. Пройдусь чуть-чуть – и назад. Вдруг вернется, увидит, что я не сижу, не жду его, – и опять убежит. Иногда сидела в саду Нью-Плейс [210]. Там все цвело, и я с тех пор эти запахи не переношу, особенно полынный, кислый такой. А погода была чудесная, и чудесно шиповник цвел. Я уж хотела вернуться домой, но стыдно было.

– С ним тогда какой-то приступ случился?

– Я этого тоже боялась. Хотела в полицию идти, но с полицией все так сложно, да еще медовый месяц, скажут, всякое бывает… И тут он пришел. Сказал, что ездил в Мэлверн через полстраны, бродил по холмам. Посадил меня в машину и отвез туда – там ведь заповедник Бритиш-Кэмп. Остановились рядом в гостинице. Как же мы были счастливы! Может, это было мое самое счастливое время за всю жизнь… Постой, к чему это я? Ах да! Отец образумится, вот увидишь.

– Вообще, начала ты с того, что не желаешь мне гневливого мужа…

– Не желаю.

– Что он хоть сказал, когда вернулся?

– Он влетел в столовую – я ела омлет, самое дешевое: денег-то у меня не было, я и так боялась, что мне выставят огромный счет… Влетел и закричал, что вел себя недопустимо, что чем дольше сидел в Мэлверне, тем страшней было возвращаться… Мы пошли наверх, в номер, он там заплакал, сказал, что такой у него характер, что это не побороть и что нельзя ему было жениться. Я его успокоила, сказала, что притремся, привыкнем. Так и вышло.

– Рада, что у вас все хорошо закончилось.

– Не нужно так, Стефани. Ты-то ведь в тот день началась… А пришла я не это сказать, а что нужно позвать Дэниела. Он придет, как думаешь?

Дэниел пришел. Уинифред с обедом постаралась: испекла сырное суфле, зажарила курицу, а фруктовый салат сбрызнула куантро из специально купленной бутылочки. С удовольствием в кои-то веки возилась с суфле, почти не скучая по довоенному изобилию. Это потом уже дочери, дети скудной поры, будут готовить по-настоящему: щедро и лакомо, на сливочном масле, с вином, с пряностями, чуть поджаренными на сковороде. Уинифред верила в полуфабрикаты и приборы, усмиряющие быт. Прошлые подвиги: высокие пироги с мясом, капризное тесто, которое нужно уметь месить, вспоминала с тем же чувством, что оцинкованные лохани для стирки, тяжелую мешалку для белья [211], раскоряченную выжималку, где приходилось сбоку крутить ручку. Все это была тягостная маята, ныне, по счастью, упраздненная. Уинифред купила вина для Дэниела, достала из буфета хрусталь и камчатые салфетки. Гость должен видеть, что пир – в его честь, но при этом чувствовать себя свободно.

Гость с грохотом вступил в прихожую, а потом так саданул дверью, что в гостиной зазвенели на подносе рюмочки для шерри. Покричал «здравствуйте-здравствуйте!» и сразу же принялся неумеренно всем восхищаться. Дэниел был даже самонадеян, решив, что обед в непростом семействе ему нипочем. В конце концов, он всю жизнь только и делал, что прорубал путь сквозь бесконечную череду нелепых человеческих сборищ. Как обычно отделив главное от второстепенного, он сказал себе, что мнение четы Поттер не может, не должно, а значит, и не изменит того, что есть между ним и Стефани. Впрочем, впоследствии выяснилось, что он недостаточно учел чувства самой Стефани к Уинифред и Биллу…

Дэниел одну за другой выпил несколько рюмок шерри. Он отказывался признать трудность положения. Частые паузы поспешно заполнял анекдотами из приходской жизни и натужным пасторским смехом. Анекдоты все как один слегка высмеивали добродушного и скромного Дэниела. Он отдал должное суфле и так пышно его нахваливал, что Уинифред показалась себе трудновоспитуемой дщерью улиц, осилившей кое-как рецепт супа и принимающей поздравления от соцработника. Стефани почти все время молчала.

После обеда пили кофе из крошечных глянцевых чашечек. О свадьбе никто не заговаривал. Дэниел рассказал Уинифред, как замечательно Стефани нашла подход к Малькольму Хэйдоку. Уинифред была тронута, на что он и рассчитывал. Она сказала, что почти ничего не знает о работе Дэниела. Тот отвечал, что левой руке часто лучше не знать, что делает правая, а потом стал рассказывать о своих приходских делах, возможно подтверждая квалификацию на манер соискателя должности. Уинифред спросила, не затрудняет ли ему жизнь его профессия. Тут Дэниел с невероятным одушевлением принялся перечислять забавные представления мирских о священниках и, на свою беду, остановился на теме плотской любви. Стефани и так уже была напряжена: давеча ее тронул рассказ об остракизме, которому подвергаются священники даже в поездах, но сегодня ее раздражал комический соус, под которым та же история была подана ее матери. Ей нравилась простая и суровая работа Дэниела и потому претило слушать, как он ради Уинифред выискивает вялые, абстрактные словеса вроде «непосредственность», «личностный подход», «неравнодушие», «любовь», «внимание к людям». Из-за них все размывалось, казалось слишком простым. Потом Дэниел голосом густым и жовиальным принялся уверять их, что в смысле секса священники почти не отличаются от обычных мужчин. Что сейчас мало кто, вслед за Высокой церковью, отрицает предохранение, проповедует, по канонам Низкой церкви [212], воздержание или видит в плотской любви сакральное слияние, что подразумевает обильные молитвы у брачного ложа…

Наконец он почувствовал между слушательницами какое-то напряжение и увидел, что лицо Стефани над кофейной чашечкой застыло в непроницаемую маску.

– Господи боже. Прости меня, – сказал он. – Это я по привычке, я сто раз это говорил в других местах, в дурацких компаниях. С тобой так нельзя, не нужно так…

Стефани так и подумала, но оттого, что Дэниел сказал это вслух, стало еще стыднее.

– Не глупи.

Уинифред собралась с духом:

– Не ругай его. С этой женитьбой трудности будут, и это одна из них. Правильно, что Дэниел сам заговорил.