Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– От этого непокоя избавиться не надейся, он у тебя в крови. Идея: едем сейчас ко мне. Успокоим твои нервы горячительным. Что скажешь?

Фредерика противилась лишь неодолимым искушениям. Кроу повел ее к «бентли», который ждал их, поблескивая, на подъездной аллее. Пассажирское сиденье оказалось до непристойности комфортабельным. Фредерике на секунду вообразилось желание надругаться над вещью, большим ножом вспороть и искромсать эту гладкую, тонко пахнущую кожу. Это сперва поразило, а потом заинтересовало ее. Она сложила руки на коленях, а Кроу поддал газу, потом еще, и автомобиль гладко и жутко понес их мимо полей, клочков пустошей, каменных оград, и они проплывали словно ленты, серые, бурые, тускло-зеленые и желтоватые.

Кроу провел ее темными, тихими залами среди белых чехлов. Свет выхватывал круглые яблочные груди и мощные колени гипсовой Венеры и Дианы, озарял бледное тело Актеона. Елизавету – Деву Астрею освещал единственный острый луч, устремлявшийся потом наверх в темноту и в ней затуплявшийся. Ото всего тянуло каменным холодом и сквозняками. Кроу поспешно цокотал сквозь залы, Фредерика мчалась. Наконец они достигли жарко натопленного, светлого кабинетика. В камине мерцал настоящий огонь. Кроу усадил Фредерику в глубокое, крылатое вольтеровское кресло и вручил ей гигантский стакан с карим шерри, красно-золотым на просвет каминного огня. Протянул тарелочку с солеными орешками, и Фредерика жадно цапнула сразу горсть – всегда так делала на случай, если хозяин забудет и больше не предложит. Кроу рассмеялся. Впрочем, она напрасно беспокоилась: он был заботливый хозяин и не забывал пополнять шерри в ее стакане.

Кроу стал говорить с Фредерикой о ней самой. Разговор его порхал и касался ласково, щекотал лестью, как перышком. С интересом теплым и глубоким, как вкус шерри, Кроу выманивал на свет ее честолюбивые мечты и планы. Сказал, что у нее есть «свое лицо» – такому не научишься, это дар. Что к нему часто прилагается «притяжение» – им она тоже не обделена, а потому всегда будет неотразима: не для всех, но для совершенно определенного рода мужчин.

Кроме всего прочего, 1953 год был знаменателен для Фредерики тем, сколь многие предлагали ей и даже навязывали определения ее самой, обычно провисавшие меж трех метафорических стульев: афористической мудрости, расхожей банальщины и чистой правды. Слова Кроу подействовали на ее раздраженное сознание, как ритмические движения щетки на спутанные волосы: Фредерика расправила плечи, охорошила ум и тело и, милостиво улыбнувшись, осушила еще стакан шерри.

Кроу продолжал:

– Сам я не получил в колыбель никакого дара. Я лишь люблю и пестую чужие дары. От этого, признаюсь, делаешься слегка стервозен: когда столько всего вложил в человека, невольно ожидаешь от него сверх меры. Это завуалированная угроза, которую ты, конечно, проигнорируешь, ибо что еще тебе остается. Мощь, сила – вот что прельщает меня.

– Ну, в нашем графстве вы изрядная сила.

– Это другое. Я – лишь временный хранитель богатого наследства. А твоя сила – у тебя в крови.

Он сел в кресло возле бюро, подозвал Фредерику и показал миниатюру: хмурая, в яхонтах, в карем бархате, глянула на нее несчастная Джоанна Сил, обрезанная рамкой как раз под грудками, поднятыми тугим корсетом. Положил пухлые ручки ей на талию и объявил, что в некоторых натурах врожденная сила производит настоящее электричество. Фредерика, например, явно искрит и постреливает, что весьма интересно… При этих словах он ловко усадил ее к себе на колени.

Фредерика оторопела – по той простой причине, что считала Кроу стариком. Она слышала, что в этом возрасте (точный возраст Кроу был для нее, впрочем, загадкой) мужчины часто принуждены вместо дел довольствоваться беседами. Потому смущенно-кокетливые взгляды, бросаемые в ответ на особо двусмысленные пассажи Кроу, она считала гуманным делом, чуть ли не снисхождением к старику с сияющих высот полнокровной юности. (Смущение не вязалось с ее спесивой лисичьей мордочкой, но она еще этого не вычислила и невольно вместо кокетства выдавала натуральный блуд.) Впрочем, стоило Кроу притянуть ее к себе, как стало ясно, что он вовсе не дряхл и весьма искушен. Его ручки пришли в привычное и уверенное движение: ласкали, игриво пошлепывали, шаловливо просовывались тут и там. Фредерике неловко было сидеть: Кроу был несомненно умел, но он также был миниатюрен. Она чувствовала, что ее корпус согнут некрасиво, а ноги как-то нелепо торчат в стороны. Фредерика попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась: она пригибала голову, чтобы Кроу не приходилось тянуться, отчего у нее постепенно сводило шею. Кроу в любви оказался столь же словоохотлив, как Эд был молчалив.

Беседа перешла в разбор Фредерики по статьям, словно она была картиной или участницей конкурса красоты. Каждая учтенная и описанная часть поступала ненадолго в распоряжение Кроу, и он щекотал ее, пощипывал губами, терся щекой сообразно желанию. Фредерикины глаза, объявил он, могли быть темнее и больше, но тут ничего не сделаешь. Кстати, он решительно против этой черной подводки. Кроу помуслил платок и стер с ее век остатки черноты. В волосы зарылся руками, приподнял на растопыренных пальцах: нужно поухаживать, проредить по концам специальными ножничками (никакого лака!) и, может, подкрасить – ей пойдет красноватая рыжина тициановских женщин. Но они живые, они пружинят, они заряжены электричеством, сказал он, накручивая их на пальцы и нюхая своим коротеньким носом. Прелестные скулы – мягко клюнул ту и другую губами, как теплая, сухая птица. Рот с характером, да еще с каким! Нужно только следить за собой: не опускать так часто уголки и никогда, никогда не красить губы поверх контура, чтобы казались больше (а она, негодяйка, красит!). Кроу снова лизнул платок и оттер следы ее преступления. От всех этих трений Фредерика ощутила некий жар, не то снаружи, не то внутри. Тут Кроу нагнулся, сухой и теплый, и охватил ее губы своими. От него пахло шерри и древесным дымком. Фредерика увидела его круглую, как луна, лысинку-тонзуру, блестящую и розовую в свете камина. Как все же некстати, что нелепые руки и ноги торчат у нее, как у Ворзеля Гаммиджа [215]. Кроу просунул лапку ей в вырез блузки и стал покручивать сосок. Это было определенно неприятно, но Фредерика не чувствовала себя в силах остановить его. Оставалось надеяться, что белье на ней относительно чистое, что случалось не так уж часто.

– Крепкие, как молоденькие яблочки, – сказал Кроу. – Очаровательно. Крепкие, как и вся ты, дитя мое.

Фредерика упорно смотрела в окно, незанавешенное, потому что Кроу любил смотреть, как его кипарисы, и тисы, и можжевеловые кусты медленно тают в густеющей ночи, любил запах лакфиолей и маттиол, любил луну, плывущую над самшитовой живой изгородью, над его белым Аполлоном и Дианой у дорожки, спускающейся в сад. И в этом окне, как Александр давеча на пустошах, Фредерика увидела парящую голову без тела, струистые волосы, белое лицо, глядящее с выражением ужаса. То был Александр, и его прекрасные руки возникли на миг по сторонам лица, словно в немой мольбе. Потом видение содрогнулось и отступило, хрустнул гравий, раздался стук в дверь.