Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Дэниел продолжал смотреть на Стефани, упрямо и хмуро отводившую глаза.

В прихожей снова послышался какой-то грохот, звякнули чашечки, и в дверь заглянул Билл:

– О, я, кажется, не вовремя. Если помешал, скажите – я уйду.

Все молчали.

– Нет, я вам явно мешаю. Что ж, удаляюсь, – заявил Билл и никуда не удалился.

Дэниел встал и протянул ему руку:

– Здравствуйте.

– Благодарю вас, – ответил Билл и руки не принял.

Женщины замерли, словно каменные.

– Ухаживаете за моей дочерью?

– С ухаживанием, надеюсь, уже закончил.

– Вам, наверное, доложили, что я считаю это полнейшей глупостью?

– Извините, коли так.

– Я своего согласия не даю.

Дэниел открыл было рот, но Билл заспешил дальше:

– Знаю, что законного права отказать у меня нет. Но морально, морально стою на своем. Не могу одобрить дело, столь явно обреченное.

– Это не мораль, а попросту гордыня.

– Что же до тайных сборищ…

– Я пойду, – сказал Дэниел. – Так лучше будет. Не люблю навязываться. Надеюсь, что Стефани скоро станет моей женой. Со мной ей будет лучше.

Билл скакнул ему наперерез и картинно раскинул руки, заслоняя дверь.

– Вам нечего ей предложить. У вас с ней ничего нет общего.

– Это уж ей решать. – Дэниел был уже крепко зол и потому острей осознавал свои недавние промахи и долгое молчание Стефани. – Я не хочу смотреть, как вы ее мучите. Вы слишком много требуете от ее любви. И поступаете жестоко. Да, это называется жестокость, и ваше счастье, что Стефани еще очень молода. Только вот ей от этого плохо. Вы ей жить не даете, а ведь злость-то ваша к ней мало имеет отношения. А теперь дайте пройти.

– Добрый пастырь! – со слабой, но злой усмешкой пробормотал Билл. Впрочем, руки опустил, а затем с внезапностью, столь часто путавшей и вводившей в заблуждение домашних, впал в примирительный тон. – Не уходите, прошу вас. Вот спросите их, они знают: я ведь злюсь больше для вида. Господи, да если бы я хоть на минуту подумал, что кто-то этому верит, я бы… я бы повесился! Да, признаю, люблю пошуметь, покричать – но ведь это все дым без огня. Спросите их – кто когда обжегся? Нет-нет, не уходите, мы еще ничего не обговорили. Стефани, ты, конечно, знаешь, что мы тебя не оставим. Ты наш первенец…

– При чем здесь «не оставим»? Я не беременна и не обесчещена.

Дэниел сел. Женщины сохраняли каменные выражения.

Билл оглядел всех:

– Я думаю, нам нужно выпить. Поглядим. Что у меня есть… Вы, я вижу, пили шерри, а вино слишком мутит голову. Что же у меня есть?.. Ах да, виски! Будете виски?

– Буду, спасибо.

– Стефани, не сочти за труд, принеси кувшинчик воды мистеру Ортону для виски. Надеюсь, мистер Ортон, вы не думаете, что я не люблю собственную дочь? У каждой семьи свой обычай, и если я чересчур импульсивен и даже взрывоопасен в выражении своей любви, то готов признать вину. Но в моей семье меня понимают, мистер Ортон. Мы тесно связаны и очень похожи. Поэтому, мистер Ортон, снова спрошу: вы хорошо подумали о том, каково будет Стефани жить с вашей… верой?

– Мы с ней об этом говорили.

– Что ж, вполне могу предположить. А как же ваш викарий? Не думаю, что он вне себя от восторга…

– Стефани ему очень нравится, – перебил Дэниел, скрыв от Билла, как раньше от Стефани, назойливое беспокойство викария и собственное ему противостояние. – Он хочет с ней встретиться и поговорить. Но вообще считает, что это наше дело, а не его.

На остреньком лице Билла выразилось живейшее недовольство.

– Не думаете же вы, что это ваше предприятие надолго?

Лучше жениться, чем гореть, сказал себе Дэниел. Тут Стефани вернулась с водой, и он не успел ответить по существу. Вместо этого сказал, что надеется обвенчаться вскоре после оглашения. Ему обещана муниципальная квартира в районе Аркрайт, где, как он считает, его работа будет полезна. И квартплата гуманная.

Билл всплеснул бледными худыми руками и театрально удивился:

– Какой вы расторопный. Я вас недооценил. Но там пустыня, вы ни до кого не докричитесь. Я пробовал там преподавать – невозможно. Асфальтовая пустыня. У них нет чувства общности, чувства корней. В Йоркшире мы говорим: «наша Нелли», «наш Эрни», «наша кошка», «наш пес», «наша улица». А они ничего своим не ощущают и все ненавидят. Бродят дикие дети в поисках добычи, а папаши обкарнывают вишневые деревья. Поверьте, я имел возможность наглядеться.

– Я тоже. Аркрайт не слишком отличается от мест, где я вырос.

– Что ж, возможно, вы правы, что так туда стремитесь. Но думаю, вам нужно подождать, и немало, прежде чем везти туда мою дочь.

– Я хочу, чтобы она сразу была со мной.

Билл подливал виски и продолжал вещать, в основном благодушно, о недостатках Аркрайта. Женщины глухо молчали. Дэниел это заметил, но все же чувствовал, что справляется, продвигается, что самым кончиком клин просунут уже в некую метафорическую дверь. Он решил, что пора откланяться, дабы не пережать.

Уже у самых дверей Билл произнес:

– Весьма познавательная беседа, весьма. Я узнал много нового. – Лицо его исказилось ядовитой гримасой. – И все же, друг мой, христианство умерло в девятнадцатом веке. Процесс этот начался, собственно, много раньше, а к третьей четверти девятнадцатого успешно завершился. То, что вы принимаете за свою духовную жизнь, – бессмысленное трепыхание отрубленной конечности.

– Вы это уже говорили. Я вас переубеждать не буду.

– Вам это и не по силам.

– Но у меня свое мнение и свой ум.

– Весьма посредственный, – сказал Билл и захлопнул дверь ему в лицо.

Несколько дней спустя Фредерике предстал в ранних сумерках Кроу, выступив из-за Афины Паллады в галерее Блесфорд-Райд. Он страшно обрадовался, трусцой понес ей навстречу круглое брюшко, всплеснул руками:

– Дивное дитя, вот уж нежданная радость в этих унылых стенах! Я только что от Александра, он был угрюм и неприветлив. Ты тоже к нему?

– Я приходила к отцу. Который тоже был угрюм и неприветлив.

– Исключительно несимпатичное заведение. Детище моего славного предка, гримасы католического атеизма. Эти статуи положительно чудовищны. Посмотри: никто не улыбается, кроме, конечно, сладчайшего Иисуса. Афина с мышцами рудокопа, а рот узкий, поджатый, недовольный, как у Лиззи Сидделл [214]. Пучеглазый Шекспир с тощими икрами и съехавшими подвязками. Уйдем от них, дитя мое.

– С удовольствием, – поддакнула Фредерика, хранившая в душе детскую привязанность к толстозадому пантеону.

Они зашагали в такт.

– Ты, наверно, зубришь, не подымая головы?

– В целом да. Правда, волнуюсь из-за пьесы, но я могу работать в любом состоянии.

– Счастливый дар.

– Но все равно какой-то непокой…