Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Первый, кого он увидел в жиздринской тюрьме, когда его наконец-то 1 января 1908 года вывели на прогулку в маленький, огороженный трехметровым забором дворик, был Василий Кизимов. Значит, и его взяли. Кого же еще?

Ходить приказали не друг за дружкой, а встречными кругами. Когда поравнялись, Василий сказал:

— На другой день, как взяли тебя, в народном доме убили Помазенкова, а у заводских ворот — Преображенского. Помнишь, начальник заводского паспортного стола, тайный осведомитель?

— Кто их? Не паши, конечно, — выдохнул Игнат.

— Само собой.

— Но станут приписывать нам. Это-то мы отметем, а вот другое…

С внутреннего крыльца сиганул надзиратель с пудовыми кулачищами:

— А ну, поговори мне! Живо схлопочешь по сопатке…

Уже в одиночке, куда снова его запихнули, Игнат подумал: если схватили только Кизимова — не самая страшная беда. Но днем уже открылось: в тюрьме Павлов, Кубяк, Уханов, даже Груня…

Во рту враз сделалось сухо и противно, и он жадно отпил из кружки, стоящей на парах.

Да, он старался предвидеть любую сложность, которая может возникнуть при первой же встрече с тюрьмой. Старался предвидеть и готовил себя. Оказалось все куда сложнее! И главное — по его вине, из-за его самонадеянности и неопытности…

С самого начала следствия он все обвинения принял на себя: один доставал и хранил нелегальные издания, сам печатал листовки и воззвания, сам их распространял. Попытки навязать подследственным убийство жандармского агента и городового стойко отметали все.

Когда к концу следствия всех свели в общую камеру, а с Груней разрешили увидеться, во взгляде, в каждом слове ждал невольных укоров: как же ты так — списки, письма, адреса? Лишь места жительства Панкова на клочках бумаги не оказалось, потому Григорий и остался на свободе.

Кубяк и Павлов даже намеком не выразили осуждения — бросились в объятия. У Груни пополам слезы и улыбка на потемневшем лице. И Уханов пробовал, как все, глубоко скрыть переживания. Зато сам Игнат продолжал себя казнить безжалостно и беспощадно.

До ареста ему казалось, что правда, которой он посвятил свою жизнь, уже сама по себе сильнее сыска, полиции и штыков. Он по натуре своей был добр и открыт. Теперь он понял, что, так же как убеждение и вера, революционеру необходимы скрытность и осторожность, ибо от них зависит не только собственная, личная судьба, но всегда — судьба товарищей. Потом еще три раза он будет арестован, но при обыске у него не найдут ни одного лоскутка бумаги с какими бы то ни было компрометирующими записями. Даже когда его, одного из руководителей Петербургского комитета и члена Русского бюро ЦК РСДРП, схватят февральской ночью 1916 года в Патере, в доме № 71 но Костромскому проспекту, у него не обнаружат никаких улик. Потому, наверное, в его деле останется запись; «По существу показаний не дал», и департамент столичной полиции, лишенный доказательств, но несомненно зная, что за птица в их руках, вынужден будет даже в суровое военное время отделаться лишь высылкой его из столицы империи под надзор полиции…

А тогда было так. Но и в те дни собственный суд над собой обернулся новым приливом сил.

На стене общей камеры Игнат повесил самодельный календарь и расписание каждодневных занятий, составленное им и Павловым для товарищей.

Не все необходимые книги смогли выписать с воли и затребовать через тюремное начальство, но каждый день они с Алексеем Федоровичем проводили занятия: по истории, начальной политэкономии, философии, русской и зарубежной литературе.

Передали из дома и сочинения Короленко, которые выслал писатель, — не обманулся Игнат в своей решимости. И теперь можно было продолжить обсуждение рассказов. Пошли в ход даже комплекты «Нивы» — из хроники внутренней жизни России, весьма приукрашенной, Игнат умел извлекать суть явления, доказательно строить разговор о том, как оголтело проводит капитал наступление на права трудящихся, как повсеместно дорожает и ухудшается жизнь.

Ободряюще действовало, когда он, закончив читать свой очередной реферат, вскакивал с нар и, подбежав к настенному календарю, заштриховывал очередной квадратик: день прошел, но он прожит не зря. И строил планы, как снова начнут работу на воле. Но спохватывался: что ж мечтать, когда не было суда и неизвестен срок освобождения?

Вскоре их снова из камеры стали вызывать по одному. В Жиздру из московского союза адвокатов прибыли защитники. Первым вернулся от юристов Уханов:

— Наша судьба — в наших руках!

От его растерянности и придавленности не осталось и следа.

— Как тебя понимать? — насторожился Кубяк.

— Предлагают не быть дураками и не играть в ненужную принципиальность. Надо на суде гнуть одно — политикой не занимались, так, заблуждение одно. В общем, отрекаемся от всего…

Пригласили к адвокатам и Фокина.

В помещении было двое — среднего роста, с добрым лицом, чуть грузноватый Новосильцев и высокий, прямой, суховатый в обращении Корженцев.

Новосильцев приветливо встал, представился, предложил садиться. И, вздохнув, приложил ко лбу, на котором сверкали бисеринки пота, аккуратно сложенный платок.

— Мы бы искренне хотели вам помочь, — начал он безо всяких вступлений. — Но для этого необходимо ваше желание и согласие.

— Любопытно, — пожал плечами Игнат, — Фемида, стоящая на страже существующих порядков, бросает спасательный круг своим противникам.

— Фемида, как вы, вероятно, знаете, беспристрастна. Мы же хотим нарушить этот принцип в вашу же пользу.

— Но для этого мы должны, — продолжил Игнат, — отрицать то, что установило следствие? Товарищи мои мне уже говорили о вашем с ними разговоре.

— Вот именно! Вы правильно меня поняли — отрицать.

Уханов, оказывается, ничего не выдумал, адвокаты в самом деле протягивали им руку помощи. Но как можно вдруг опровергнуть то, что подтверждено даже вещественными доказательствами — нелегальщина, шрифт?.. И, увы, документами о принадлежности к партии.

Второй защитник, Корженцев, щелкнул золотым портсигаром, длинными холеными пальцами достал папиросу, размял ее над пепельницей:

— Хм! Как отрицать? В ваши годы — простительное любопытство: одну книжку у кого-то купили, чтобы прочесть для интереса, другую — нашли. Далее, кто-то после девятьсот пятого года попросил часть изданий припрятать, и вы великодушно не отказали. А того человека, разумеется, и след простыл. С типографскими литерами посложнее, но и здесь можно подобрать объяснение: остались от вашего старшего брата. А он уже отбывает наказание. Списочки же разные — игра в социализм, дань моде… В итоге: два года заключения. А два года почти уже вышли. Так что свобода, как говорится, по чистой.