Иван Кудинов - Окраина

Мужики просили Антона еще и еще раз истолковать им волю, и он охотно истолковывал, объяснял.

О бездненском «толкователе» донесли исправнику. Исправник тотчас послал наряд, приказав арестовать смутьяна. Однако бездненцы укрыли Антона. Тогда исправник явился сам. Безуспешно. Видя, что положение серьезное, исправник лично доложил о случившемся генерал-губернатору. Генерал Козлянинов спросил:

— Как вооружены мужики?

— Иконами, главным образом, — ответил исправник. Генерал поморщился, сердито сказав:

— Иконы, полагаю, у них не стреляют?

— Кто его знает, — пожал плечами исправник. — Они, ваше высокопревосходительство, мужики-то, уверовали в то, что-де положение о воле не в том виде им преподносят, каким его государь повелел обнародовать… Обман ищут. А Петров Антон подстрекает.

— Россия на вере держится, — сказал генерал Козлянинов. — А войско в Бездну послать не мешает. Для острастки.

Была ранняя весна. Земля томилась под солнышком, исходя теплым паром, ждала своего пахаря. Высокие облака неслись по небу, воздух дрожал от птичьего грая.

И вздрогнул потом от выстрелов…

— Ну вот, свершилось! — воскликнул Яхонтов, едва переступив порог профессорской «кельи». На него воззрились все, нетерпеливо спрашивали:

— Что там, как было?

Яхонтов сел, опустив руки.

— Страшно было, — сказал. — Безоружных людей в крови потопили. Мужики падали, как снопы от ветра, а их в упор, в упор стреляли… Убитые лежали вповал, и граф Апраксин шагал прямо через трупы… Убили и Антона Петрова. — Поднял он голову, поглядел на товарищей. — Повесили Антония в Спасске на глазах у народа… За что? — Он задохнулся от негодования и горя, переполнявшего душу, и наклонил голову, закрыв руками пылающее лицо. Сказал через минуту насмешливо-горько. — Просите — и дано будет. Ищите — и найдете. Стучите — и отворят вам… Отворили! Куда же дальше-то идти, а, куда? — Никто его не перебивал, слушали молча. Он жестко спросил: — Есть ли на земле такой человек, который сыну своему, когда он попросит хлеба, подал бы камень? И можно ли такого человека назвать отцом?..

— Анафеме предать такого отца!

— Послушайте, — внятно и тихо сказал Шашков, — надо отслужить панихиду по убиенным. Как вы на это смотрите?

— И ты еще спрашиваешь! — возмутился Яхонтов и повернулся к Щапову. — Афанасий Прокофьевич, это наш долг, и я готов сделать все, что в моих силах. Афанасий Прокофьевич…

— Спасибо, Яхонтов, — кивнул Щапов и повторил: — Спасибо, друзья! И я готов тоже сделать все возможное. Давайте только условимся: когда и где? Сами понимаете, что вопрос этот немаловажный.

— Откладывать нельзя, — сказал Шашков. — И отслужить панихиду надлежало бы в соборе, да, всякому ясно, что в соборе-то скорее закатят ектению во здравие палачей… Где же тогда?

— А в кладбищенской церкви, — предложил Яхонтов. — Настоятелем там отец Бальбуциновский, я его хорошо знаю. В первое воскресенье и отслужим.

— Да ведь первое воскресенье — завтра.

— Вот завтра и отслужим.

На другой день, после вечерни, в Куртинской кладбищенской церкви была совершена панихида по расстрелянным бездненским крестьянам. Народу собралось сотни три, студенты университета и духовной академии. Было тесно, душно, трескуче горели в паникадилах свечи, кроваво-багровые отблески трепетали на святых ликах, смотревших мученическими глазами с какой-то недосягаемой высоты…

Служба совершалась торжественно, двумя священниками — настоятелем Бальбуциновский и первокурсником духовной академии Яхонтовым. Царские врата были распахнуты, и могильным холодом обдавало собравшихся. Яхонтов стоял рядом с Бальбуциновский, маленький, с бледным одухотворенным, полным пророческой страсти лицом. Студенческий хор спел панихиду. И взволнованный, охваченный лихорадочным ознобом Щапов поднялся на амвон; широкоплечая, громадная фигура его на фоне освещенного, точно пылающего иконостаса выглядела внушительно.

— Други! — сказал он, выдержал паузу, полную печальной возвышенности, и продолжал: — Други, нечеловеколюбиво убиенные, мы вас помним! И говорим сегодня: сам Христос завещал народу равенство и братство, искупительную свободу… Но где они, эти равенство и братство, где свобода? — Он перевел дух, и голос его еще какое-то время звучал в гулком пространстве, отдаваясь эхом. — Среди забитого безграмотностью, бесправного российского народа немало появлялось мнимых Христов, которые возвещали освобождение от рабского своего, страдальческого положения. Эти мнимые Христы с половины XVIII века стали называть себя пророками, искупителями народа, будучи душой и плотью связанными со своим народом… Они были не только пророки, но и кровные его сыны. И вот явился новый пророк, толкователь истины, бездненский крестьянин… Он возвещал свободу, за что и поплатился жизнью. И повлек за собою много жертв, братьев своих по духу и по несчастью. В чем их вина? Только лишь в том, что ограниченное государственное положение оказалось им недоступным? Только лишь потому, что они хотели жить по-человечески? — гремел голос Щапова, дрожало пламя свечей, и запах тающего воска наполнял воздух. — Мир праху вашему, бедные страдальцы, и вечная вам память! Да успокоит господь ваши невинные, светлые души. И да здравствует свобода, даруемая вашим живым собратьям!..

Трудно было сдержать слезы, и многие плакали. Расходились большими группами. Много было сказано в этот вечер горячих, клятвенных слов. А город жил своей привычной и нерушимой, казалось, жизнью: светились окна благородного собрания, играл духовой оркестр, давали воскресное представление в театре…

— Мир не содрогнулся, — грустно сказал Щапов провожавшим его Шашкову и Яхонтову. — И все-таки есть люди, в этом я сегодня воочию убедился, есть силы, которые способны разбудить этот сонный, этот равнодушный мир…

Назавтра известие о панихиде в Куртинской церкви дошло до военного губернатора, мигом облетело весь город. Генерал Козлянинов немедленно и «весьма секретно» телеграфировал министру внутренних дел. Уведомили Синод, шефа жандармов. Телеграмма вызвала смятение в Петербурге — нет, не расстрел почти сотни невинных крестьян апраксинской гвардией обеспокоил правительственные верхи, а скромная панихида в кладбищенской церкви… Доложили царю. Александр, мучившийся накануне животом (государь страдал хроническими запорами), бледный, осунувшийся, с синеватой отечностью под глазами, внешне спокойно выслушал доклад, уточнил кое-какие детали, в частности, его заинтересовало содержание речи профессора Щапова. Однако этого не знали, и царь, нахмурившись, сердито сказал:

— Так узнайте! В чем дело?