Иван Кудинов - Окраина

Щапов сидел, полуприкрыв глаза, и видел себя как бы со стороны: вот он семинарист, а вот уже студент… Отец доволен: кто еще из ангинских может похвастаться такой образованностью? Пишет обстоятельные письма, целые послания: по-прежнему он служит пономарем в Ангинском приходе, получает шестнадцать рублей серебром годового жалованья… Какие это, господи, прости, деньги!.. Да и церковные доходы в Анге тоже мизерны — от масленицы до пасхи едва «пятишка» набирается… Правда, с хлебом неплохо, на рождество наславили двадцать пудов ржи да пшеницы, да своего хлеба намолотили осенью тридцать мешков… «Ничего, — заключал обычно отец, — живы будем — не помрем. Хотя, конечно, без денег нынче никуда не сунешься: одежду справить, свечи, мыло, чай, сахар — на все требуется копейка. А табак, водка, бумага…» Отец со скрупулезными подробностями описывал все деревенские новости, прочтешь письмо — как дома побываешь. Иногда осторожно отец намекал, что-де, если он, Афанасий, изъявит желание воротиться домой, любой причт охотно его примет, хоть в деревне, хоть в городе… «Ах, Сибирь, Сибирь, как далека ты сегодня!» — подумал растроганно Щапов. Но уже что-то нарушилось в его цепи воспоминаний, оборвалось. Опять плеснула, совсем близко, за иллюминатором, зеленоватая, по-весеннему мутная вода, волжская. И берега вдали виднелись волжские, пологие, в синем окаеме. И чашечка на столе тихонько позвякивала. И голос Корягина как бы пришел издалека, вернулся, звучал отчетливо:

— Отчего, скажите, Афанасий Прокофьевич, не сидится человеку на месте, все он куда-то стремится, чего-то ищет? Вот и мы с вами…

— Оттого, должно быть, — рассеянно отвечал Щапов, — что он человек и хочет, чтобы с этим считались другие.

— Так ведь утвердить себя можно и сидючи на месте. Мне вот часто приходит в голову: как просто да легко жилось бы людям — избавься они от многих своих пороков! — сказал Корягин. Философ он, как видно, был весьма неглубокий и в рассуждениях своих перескакивал с одного на другое, без всякой последовательности.

— Тут есть хитрости, Михаил Петрович, — улыбнулся Щапов. — Во-первых, всяк по-своему понимает порок и добродетель… А во-вторых — это даже забавно пожить в добродетельном обществе. Только вот пороков-то общество накопило многовато, вряд ли они сами по себе исчезнут… Как полагаете?

Корягин руками развел, достал затем из кармана жилета часы на длинной серебряной цепочке, щелкнул крышкой циферблата и объявил:

— Знаете, Афанасий Прокофьевич, сколько мы с вами плывем? Без малого два часа. Время бежит. Даст бог, завтра к вечеру будем в Нижнем… Вам уже приходилось бывать или впервые едете?

— Впервые.

— Город, скажу вам, преинтереснейший. А ярмарка нижегородская… ну, скажу вам!.. Такую нигде больше не встретите. А что, Афанасий Прокофьевич, — как уже не раз, перескочил с одного на другое, не доведя до конца прежнего разговора, — не сходить ли нам с вами в местный кабак? Времени у нас предостаточно. Между прочим, готовят здесь отменные блюда, особенно из дичи. А настойки померанцевые, бишофы, эх!.. — прищелкнул пальцами. — Неужто не соблазнил?

— Соблазнили, — кивнул Щапов. — Кабак так кабак. Пойдемте.

Они постояли на верхней палубе, обдуваемые теплым ветерком, доносившим с берега запахи свежей рыбы, пиленого леса, молодой, едва только распустившейся зелени… День был солнечный, по-весеннему звонкий, и пароход «Самолетский» шел к Нижнему на всех парах.

Между тем о нахождении Щапова на этом пароходе было уже известно не только казанским властям, но и в Нижнем, к даже в Петербурге… Более того, той же ночью, когда пароход «Самолетский» был где-то на полпути, нижегородский губернатор получил шифрованную телеграмму за подписью министра внутренних дел Валуева:

«Задержите бакалавра Щапова, выехавшего из Казани, тотчас по прибытии в Нижний. Его следует подвергнуть домашнему аресту и строжайшему полицейскому надзору впредь до особого распоряжения. Об арестовании Щапова донести телеграфом».

Тридцатого апреля около шести вечера пароход «Самолетский», устало отпыхиваясь и ожесточенно дымя, причалил к нижегородской пристани, где Щапова уже поджидали жандармы. Корягин сошел по трапу первым, увидел жандармского подполковника, подошел к нему, они пожали друг другу руки, о чем-то поговорили, и Корягин, повернувшись к Щапову, сказал:

— Минуточку, Афанасий Прокофьевич. Прошу меня простить, но, по-моему, тут вышло какое-то недоразумение…

— Какое недоразумение? — спросил Щапов.

— Приказано вас задержать.

Щапов внимательно посмотрел на Корягина, и тот поспешно пояснил:

— Поверьте, Афанасий Прокофьевич, для меня это тоже неожиданно…

— Ну, что, поедемте, штабс-капитан? — поторопил жандармский подполковник и кивнул Щапову. — Прошу следовать с нами.

Один из жандармов подхватил его чемодан. Щапов шел налегке, поглядывая на Корягина, с которым так мило коротали они время на пароходе «Самолетский».

— Ну вот, штабс-капитан, — насмешливо сказал Щапов, — а мы с вами о добродетельном обществе рассуждали!.. Выходит, преждевременно?

Корягин промолчал.

Два дня Щапов пребывал в полном неведении. И не тюрьма — живет в просторной комнате, окнами на Волгу, и не свобода — никуда не выйдешь, заперт в четырех стенах. Жандарм за дверью ходит и ходит туда-сюда, точно маятник, стучит сапожищами. Часа через два является другой, поговорят о чем-то вполголоса, сменятся — и опять шаги за дверью, раздражающее поскрипывание расшатавшихся половиц. Скука зеленая, тоска невыносимая. Почитать бы, но книги и все бумаги изъяты при обыске, опечатаны и «за подписом» подполковника Коптева, штабс-капитана Корягина и самого Щапова сданы нижегородскому полицмейстеру. К счастью, в кармане пиджака нашлось несколько чистых блокнотных листков. Щапов обрадовался. Решил кое-что записать. Он понимал, что в жизни его началась особая, необычная полоса, и был готов ко всему, даже к худшему, чем этот странный «домашний» арест. Экономя бумагу (кто знает, сколько придется здесь просидеть), он писал мелким, микроскопическим почерком, посмеиваясь над собой: «А ярмарка нижегородская, говорят, не имеет себе равных… И жандармов здесь, как, впрочем, и в Казани, вполне достаточно».

Шаги за дверью, твердые и размеренные, вызывали глухую, тоскливую злость. Щапов не выдержал, приоткрыл дверь. Жандарм остановился и вопросительно глянул на него:

— Чего вам?

— Охраняете? — спросил Щапов.

— Приказано.

— А если убегу?

— Не дай бог… Да куды вам бечь?

Щапов засмеялся.

— Верно. Некуда мне бечь. Не беспокойтесь. Об одном вас прошу, ходите потише. Либо возьмите вон стул и сидите себе, размышляйте о житье-бытье.