Иван Кудинов - Окраина

Последнее особенно задело и возмутило престарелого московского митрополита Филарета (в миру попросту Дроздова Василия Михайловича); прочитав эту «ересь», он гневно воскликнул: «Христос создал иерархию, а не демократию! Щапов не нов: «демократическое» христианство уже пытались однажды провозгласить — вспомните Париж 1848 года!.. А чем все это кончилось? Когда парижский архиепископ хотел примирить стороны, дабы избежать кровопролития, он сам поплатился кровью — «демократическое» христианство расстреляло своего пастыря на баррикадах!.. Не к этому ли призывает Щапов?» О расстрелянной же недавно пастве, невинных бездненских крестьянах, митрополит не вспомнил. К счастью, «отзыв» разгневанного Филарета был замят и до царя не дошел. Александр же Второй, игравший роль царя-освободителя, решил сыграть еще и демократа, сделав этакий широкий жест: в середине августа Щапов был освобожден. Он и не предполагал, сколь широкую огласку получило событие, связанное с его именем, ставшим вдруг самым популярным в Петербурге, и несколько даже растерялся: о нем повсюду говорили; издатели, журналисты, студенты, преподаватели искали с ним встреч, хотели сблизиться. Щапов стал кумиром столичной молодежи, не говоря уже о сибиряках студентах. Написанное им в крепости стихотворное воззвание «К Сибири» быстро распространилось, И на одном из вечеров сибирского кружка читали его вслух.

— Вот пример достойного служения! — говорил Ядринцев. — И вот программа нашей дальнейшей борьбы! — с чувством он продолжал. — Ибо без борьбы, как говорит Щапов, нельзя ничего добиться. И Сибирь, как сто и двести лет назад, будет оставаться темной, забитой окраиной, если мы не возвысим свой голос. Пора провинциям вставать!..

— Должен к тому добавить, — сказал Потанин, как всегда, подтянутый, спокойный и рассудительный, — стихи Щапова уже дошли до Сибири. Щукин поместил их в рукописном журнале «Либералист». Николай Семенович пишет, что нет сейчас в Иркутске гимназиста, который бы не читал этих стихов…

— И нет в Петербурге такого жандарма, — невесело пошутил Серафим Шашков, сидевший скромно в уголке, — который бы не знал их наизусть!.. Афанасий Прокофьевич освобожден, однако надзор за ним усилен. Особенно после того, как в «Отечественных записках» появилась его статья… Чем все это кончится, предугадать невозможно.

Шашков жил со своим учителем в одной квартире, и все новости, подробности, касающиеся Щапова, были ему известны. Он же первым из сибиряков узнал через несколько дней о новом высочайшем решении: царь, отменив свой прежний указ, повелел «удалить бакалавра Щапова от должности преподавателя Казанского университета, взыскать с него 450 рублей в пользу… духовной академии; сверх того, подвергнуть вразумлению и увещанию в монастыре по распоряжению святейшего Синода». Профессора Щапова — в монастырь! Это было неслыханно. Узнав об этом, члены сибирского кружка решили составить прошение… нет, написать протест! Но, как выяснилось, протест был уже написан, ходил по рукам, подписи под ним ставили сотни людей — литераторы, студенты, профессора… Началась широкая и открытая агитация в защиту Щапова, организатором и проводником которой был Чернышевский. Он же, судя по всему, являлся и автором протеста, дерзкого и бесстрашного по своему содержанию.

«Дело, считавшееся конченным, перерешается, — говорилось в протесте, — одно распоряжение уничтожается другим. Какое мнение после этого можно иметь о верности правительства самому себе? Одно наказание усугубляется другим — какое понятие теперь надобно иметь о соблюдении правительством коренного принципа уголовного права! Самый род второго наказания — ссылка в монастырь — показывает ли, что правительство чувствует различие между второю половиной XIX столетия и средневековьем?..»

Привести в исполнение «волю святейшего Синода» царь, однако, не решился, опасаясь, как видно, исподволь нараставшего недовольства, готового вот-вот выплеснуться открытым возмущением, бунтом… Больше всего государь боялся бунта. И шел на всякие меры и полумеры, дабы отвратить, подавить в зародыше всякое свободомыслие. Но остановить время он не мог, а время было против него — потому что время никогда не шло вспять… Осенью начались волнения в университете. Последней каплей, переполнившей чашу, явилось распоряжение министра народного просвещения графа Путятина о запрещении студенческих собраний, сходок, о закрытии студенческой библиотеки и введении обязательной платы за слушание лекций… Предпринятые меры были направлены исключительно на то, чтобы очистить университет от всякой «черни», сделать его заведением для избранных. Студенты вышли на улицы, требуя отмены жестоких установлений… Демонстрацию разогнали. Сотни студентов были арестованы, брошены в казематы Петропавловской крепости. Среди них оказались и сибиряки — Потанин, Наумов. Лишь чудом избежал ареста Ядринцев. Вечером он зашел к Омулевскому, тот уже знал о случившемся. Распахнув «художественную» курточку, он быстро ходил по комнате, взволнованно, чуть заикаясь, говорил:

— Надо что-то делать, что-то предпринимать… Не сидеть же сложа руки.

Ядринцев иронически усмехнулся:

— Поди к царю, объясни ему: что ж, мол, ваше величество, это и есть воля, которую вы обещали народу? Может, он поймет тебя, посочувствует… и упекет в ту же Петропавловку. Да, прав Щапов, смутное время наступило, — вспомнил слова из щаповской статьи «Великорусские области и смутное время», опубликованной накануне в «Отечественных записках». — Жестокое время.

Той же осенью, вскоре после студенческих волнений, последовал указ об аресте видных сотрудников «Современника» Михайлова и Обручева. «Дело о бакалавре Щапове» отодвинулось, затягиваясь на неопределенный срок. Хватало царю в это время и других забот.

Судьба Потанина и Наумова тоже оставалась неясной.

Изредка Ядринцев встречал университетских товарищей, но никто ничего толком не знал. Занятия прекратились. Университет был закрыт. Ядринцев чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение, неведомо куда плывшим на чудом уцелевших обломках…

В начале зимы умер Добролюбов. Похороны его вылились в новую, еще более грозную демонстрацию. Сотни людей шли за гробом. Сотни тех, кто был бы сейчас непременно здесь, запрятаны были в казематы Петропавловской крепости.

«Если бы не эти события, — говорил кто-то рядом с Ядринцевым, — да не арест его друга Михайлова, может, и пожил бы еще Николай Александрович… Как знать, как знать!..»

Ядринцев подумал: будь Потанин с Наумовым на свободе, они бы тоже шли сейчас рядом с ним…

Дул студеный ветер. Вдоль Литейного, где жил в последние годы Добролюбов, косо летел мелкий колючий снег, как бы перечеркивая и затушевывая дома, саму улицу; гулко стучали колеса катафалка по стылым камням, и звук этот, казалось, разносится по всему Петербургу, по всей России…