Иван Кудинов - Окраина

— Нельзя нам размышлять, — смущенно сказал жандарм. — Служба.

Однако ходить стал аккуратнее, тише, а то и вовсе его не было слышно — должно быть, стоял истуканом.

Утром, на третий день, пришел Корягин. Вежливо поздоровался, справился:

— Как спалось, Афанасий Прокофьевич?

— Благодарю, превосходно. Снился Петербург.

Штабс-капитан ободряюще улыбнулся:

— Скоро увидите наяву. Получена депеша: сегодня выезжаем.

— Что ж, рад, — сказал Щапов. — И, как я понял, вы будете меня сопровождать до Петербурга?

— Да, с вашего позволения. Хотя понимаю, что после всего случившегося вам неприятно…

— Ну, отчего же, это не самый худший вариант.

Выехали в тот же день, после обеда. После Нижнего все шло без каких-либо приключений. Дорога оказалась легкой и даже приятной.

«Доехали отлично, — записал в своем дневнике Щапов. — Штабс-капитан оказался прекрасный человек. Мы с ним дорогой выпивали по маленькой и рассуждали о научных исторических вопросах…»

В Петербурге Щаповым занялось Третье отделение. Поместили его в небольшой каморке, с видом на Неву, где-то неподалеку от Цепного моста, и он с усмешкой думал: «Везет мне: в Нижнем окно выходило на Волгу, а здесь — на Неву. Ну, что ж, судьба, как видно, благоволит ко мне…»

Допросы были регулярными, что как бы входило в ежедневный распорядок. Но разговаривали с ним подчеркнуто вежливо, даже любезно. Это настораживало: мягко стелют, да как бы жестко спать не пришлось. Однажды беседовал с ним управляющий Третьим отделением граф Шувалов, уже немолодой, усталый на вид человек, с несколько одутловатым, пергаментно-серым лицом, выражавшим крайнюю озабоченность.

— Прискорбно, — говорил он мягким, дружеским тоном, — весьма прискорбно, господин Щапов, что вы пренебрегли столь высоким доверием, предпочли науке сомнительного свойства времяпрепровождение… Ну скажите, в самом деле, зачем вам нужно было ввязываться в эту историю? Бог с ними, студенты могли к тому склониться по неопытности и незрелости ума, но вы-то, профессор… Кстати, сколько человек участвовало в этом собрании?

— Это не собрание, ваше сиятельство, а панихида по невинным жертвам в кладбищенской церкви, — возразил Щапов. — Сколько же человек было, сказать затрудняюсь.

— Но все-таки были там ваши знакомые и вы могли бы сказать — кто?

Щапов отрицательно покачал головой:

— Не помню. Может, и были.

Шувалов нахмурился. Отеческий тон сменился холодным, официальным.

— Скажите, господин Щапов, а с небезызвестным Герценом вы имели какие-либо сношения?

— Никаких, — ответил Щапов, подумал и добавил: — Но я бы покривил душой, если бы стал утверждать, что Герцена вовсе не знаю, не читал…

— Читаете, читаете, господин Щапов, — сказал Шувалов. — Читаете и сочувствуете. Это мы знаем.

Вечерами, на закате, когда погода была ясной, Нева точно вспыхивала и долго не гасла, светилась изнутри, течение ее как бы замедлялось. Щапов любовался рекой, сменою красок на воде, а память уносила его за тысячи верст, к берегам Лены…

Родина звала к себе, но не обещала свободы — она сама вот уже сотни лет была закована в кандалы.

Щапов доставал из тайника дневник — листки хранились в тюфяке — и торопливо записывал петербургские впечатления… Потом его перевели в крепость, и Нева осталась где-то за каменными стенами. Время как бы остановилось. И внешний мир давал о себе знать лишь полдневными выстрелами петропавловской пушки. Щапов думал в эти дни о родине больше, чем когда-либо, и написал к ней стихотворное обращение, которое вскоре разошлось в списках по всему Петербургу. И стало своеобразным гимном передовой сибирской молодежи.

Один из списков попал в руки шефа жандармов князя Долгорукова. Он внимательно прочитал и, желчно усмехаясь, сказал:

— По крайней мере, хоть искренне.

Наконец воротились из Казани обер-секретарь Синода Олферьев и архимандрит Иаков, занимавшиеся выяснением дела, и представили подробный доклад, в котором, в частности, говорилось:

«Касательно личности Щапова общее мнение то, что человек он весьма ученый и мог бы быть полезным и даже замечательным наставником, если бы не был способен увлекаться обстоятельствами, под влиянием коих находился; так, преподавание его в академии не заключало ничего предосудительного ни в духе, ни в направлении; когда же он поступил в университет, то, будучи увлечен одобрением, с которым встретили его там слушатели, позволил себе перейти границы строгой осторожности в чтении своего предмета; самое название, которое он дал своей науке — «ИСТОРИЯ РУССКОГО НАРОДА» вместо «Истории Российского государства», — по свидетельству одного профессора, придало особый интерес его лекциям в глазах молодых слушателей. Увлечение этого преподавателя простиралось до того, что он позволял себе цитировать Герцена, Огарева и др., забывая, что ссылка на них может нанести вред неопытному уму не совсем еще разборчивых посетителей его аудитории…»

Товарищ обер-прокурора князь Урусов прочитал доклад, кое-что подчистил, поправил, и 14 июля разослал его по инстанциям — в Синод, митрополиту, министру просвещения, государю…

Пока доклад тщательно изучался, граф Шувалов, управляющий Третьим отделением, не дремал — он счел Щапова сумасшедшим и перевел его в клинику Заблоцкого-Десятовского, попросту говоря, в арестантскую офицерскую больницу. Однако «диагноз» не подтвердился, и вскоре Щапов снова был водворен в одиночную камеру. Ему велели написать объяснение, и он тотчас выполнил этот приказ, добросовестно изложив не только подробности и суть дела, но и взгляды свои на положение современного крестьянства, на силу и значение народа, задавленного бесправием, темнотой, жестокостью государственной бюрократии. Щапов считает необходимым повсеместно открывать сельские школы, создавать областные общества по народному образованию, наконец, говорит о земле, которую должны получить крестьяне без выкупа, об отмене цензуры, о демократизации евангельского учения…