Иван Кудинов - Окраина

Ядринцевские «четверги» стали привычными, необходимыми — особенно для сибиряков, живущих в Петербурге, своеобразной отдушиной, праздником, хотя далеко не всегда велись здесь разговоры праздные. Эти «четверги» стали важной частью жизни и самого Ядринцева, не просто часами отдохновения, а продолжением той работы, которую он вел по сближению, консолидации литературных и общественных сил. Душою же общества на «четвергах» была Аделаида Федоровна, добрая, приветливая, остроумная, умевшая мягко и незаметно убедить, склонить на свою сторону собеседника; стройная, крупная, но отнюдь не полная, с живыми серыми глазами и румянцем во всю щеку, с гладко причесанными темными волосами, она, возможно, не была красавицей, но обладала удивительной женственностью и привлекательностью. Рядом с нею жена Наумова, Татьяна Христофоровна, маленькая и хрупкая, вовсе как бы терялась, была неприметной. Зато Александра Викторовна Потанина, худая и высокая, немногословная, говорившая негромко, но с такою внутренней убежденностью и страстностью, что тотчас, как только она начинала говорить, все взоры обращались на нее. Все три женщины, несмотря на столь резкое несходство — и внешнее, и по характерам своим, были привязаны друг к другу, дружны. Омулевский назвал их однажды святой троицей.

— Иннокентий Васильевич, вы верите в святость? — спросила Аделаида Федоровна. — А в красоту земную?

— Верю и в красоту. Но вокруг столько грязи, притворства и лжи, что было бы непростительно воспевать только красоту, — ответил Омулевский. — Иногда душа просит песни, а строгий ум диктует сатиру…

— Да ведь сама поэзия — это красота, о чем бы она ни была.

— А беллетристика? — подал голос Наумов, сидевший доселе с видом безучастного созерцателя в кресле. — Неужто к беллетристике это не имеет отношения?

— Имеет, Николай Иванович, имеет.

— Ну, слава богу! — встал он. — А то уж я подумал, что бедным беллетристам недоступна красота… — проговорил уже на ходу, направляясь в кабинет, откуда доносились возбужденные голоса, среди которых выделялся напористый и энергичный голос Ядринцева.

Наумов остановился у двери, заглядывая в кабинет, минуту-другую изучал его, хотя, по правде сказать, все уже давно было изучено. А кабинет необычен, он скорее похож на музейную комнату — большой стол завален газетами, журналами, корректурами; на этажерке, что стоит в углу, разложены образцы сибирских пород — мрамора, кварца, известняка, различных руд; стены сплошь увешаны картами, какими-то чертежами, рисунками, фотографиями — тут и горные пейзажи любимого Ядринцевым Алтая, и таежные дебри Восточной Сибири, и снежные вершины Белухи, и портреты — типы сибирских инородцев… Наумов хорошо знал этот кабинет, часто бывал здесь, но всякий раз, входя в него, как будто впервые видел, поражаясь необычайному разнообразию собранного в нем богатства, самая большая ценность из которого хранилась, конечно, в широком, почти через всю стену, шкафу — редчайшие книги и рукописи, начиная с летописей и сибирской истории Миллера, первых литературных опытов сибиряков и кончая последними их книгами. Всеядство Ядринцева было удивительным, и Наумов иногда терялся, не зная, к какому ряду его отнести: литератор, ученый, общественный деятель? Или все вместе счастливо в нем сочеталось? Достаточно заглянуть в кабинет, чтобы оценить хозяина.

Еще один шкаф, поменьше, со стеклянного дверцей, стоял в простенке между двумя окнами — сквозь стекла видны костюмы инородцев, какие-то предметы домашнего обихода, шапка алтайского кама, с разноцветными лентами и бубенцами, украшенная совиными перьями… И тут же, рядом, на стене, подле шкафа, висит винтовка, купленная Ядринцевым нынешней весной. Он уже не раз хвастался: «Цена изрядная — тридцать три рубля! Но зато и винтовка не так себе, а с дальнобойными патронами…» Винтовка эта отнюдь не нарушает общего тона, а как бы вписывается в него, дополняет и даже усиливает этот «тон».

Наумов, не переступая порога, быстро и бегло оглядывает кабинет, собравшихся в нем знакомых и совсем незнакомых (незнакомых на ядринцевских «четвергах» тоже немало), прислушивается к звучному, взволнованному голосу хозяина, стараясь уловить, о чем он говорит. Ядринцев стоит посреди кабинета, худой и высокий, от худобы своей он кажется еще выше, но, как всегда, подтянутый, опрятный, одетый, пожалуй, даже с некоторую изысканностью — из-под черного пиджака виден модный бело-кремовый жилет, в тон жилету и пиджаку черно-белый галстук, завязанный крупным замысловатым узлом; бородка у Ядринцева тоже черно-белая, разделенная надвое, ниспадающая роскошно к одному и другому плечу, живые, острые глаза с грифельным оттенком… Ядринцев стоит, слегка расставив ноги, левая рука в кармане пиджака, правая свободна, и он ею то и дело взмахивает, жестикулирует и говорит быстро, горячо, запальчиво — о том, что разоблачение темных сторон и язв сибирской жизни, — это лишь часть необходимых дел; важно — понять, исследовать причины этих недугов, найти способ их устранения…

Наумов внимательно прислушивается.

— Существует остроумное словечко: самопомощь. Что означает фатум, судьба, — говорит Ядринцев. — А еще точнее, то самое понятие, на котором основан дарвинский закон: сильный уничтожает слабого, дабы выжить. И тем самым уравновесить природу. — Он усмехнулся, лицо его раскраснелось, грифельные глаза блестели. — Извольте, — резко взмахнул рукой. — Вас бросили в воду — плывите. Сумеете — слава богу, а нет — пеняйте на себя. Маленькую колибри до смерти заклюет любая ворона. Что это, закон? Но ведь всякая сущность — часть природы. И колибри тоже. Отчего же она поставлена в столь невыгодные условия? — Он задумчиво помолчал. И Наумов, переступив порог, тотчас окунулся в какой-то особый мир, особую атмосферу, созданную вот этим высоким подтянутым человеком, который словно бы намагничивал все вокруг, притягивал к себе. — Самопомощь… — продолжает Ядринцев, не меняя позы, глаза его уже не блестели, а горели. — Самопомощь? Передовая русская интеллигенция выбивается из сил, пытаясь пробить толщу невежества, равнодушия, остальные взирают со стороны: выплывут или не выплывут? — Он задохнулся от негодования. — Может, и выплывут. Но скольких сил это стоит! Самопомощь… А между тем один орган в лице «Сибири» уже умирает в Иркутске, газета захирела на глазах, а наши сибирские Кондраты, сильные мира сего, спокойно смотрят: выплывет или не выплывет?..

— Так ведь «Сибирь» не закрывают, а перекупают из рук в руки, — заметил Потанин, сидевший в глубоком кресле подле стола. Ядринцев быстро и гневно глянул на него:

— Вот именно: перекупают. Передают из рук в руки… Но из каких и в какие руки? Уж не просвещенный ли мореплаватель Александр Михайлович Сибиряков примет ее в свои объятия? А может, иркутские чиновники Базанов и Хаминов, мнящие себя литераторами, возьмут ее в свои руки?