Иван Кудинов - Окраина

— Значит, не все, коли вопрос не решен. Вот уже пятый год бьемся, а результатов не видно…

Ядринцев хотел сказать, что он уже не пятый, а двадцатый, да, двадцатый год занимается университетским вопросом, но передумал. Такая надломленность, безнадежность звучали в голосе Казнакова, обычно бодрого и энергичного, уповавшего всегда на терпение и упорство… И вдруг утратившего все это на глазах. Что с ним произошло?

Смутно было на душе, беспокойно: неужто и на этот раз вопрос останется нерешенным? Последующие события подтвердили самые горькие опасения.

А Казнаков так и не смог окончательно прийти в себя, воспрянуть духом. И, отчаявшись, уехал в Петербург, навсегда распрощавшись с Сибирью, равно как и с мыслью о сибирском университете.

Ночь оказалась бессонной. Ядринцев лежал, глядя в темноту, и думал, думал… Иногда чудилось, что подхваченный течением, он плывет куда-то, несется среди оглушающего вселенского безмолвия, а может, просто-напросто кружит на месте, как попавшая в полосу света ночная бабочка… Странное это было ощущение.

Взошла луна, выскользнула из-под облака, не луна даже, а лишь малая ее частичка, острый бледно-желтый серпик, точно скибка недоспевшей дыни, и свет от него исходил слабый, немощный. Ядринцев встал и подошел к окну, долго всматриваясь в звездное небо. Звенящая тишина стояла вокруг, и мысли в этой тишине рождались отчетливые и неожиданные. Стараясь не стучать дверьми, чтобы не поднять весь дом на ноги, он спустился вниз, во двор, где темнота казалась еще плотнее, непрогляднее, отворил калитку и неторопливо, наугад, пошел к реке, обдавшей его знобящей свежестью. Вода аспидно чернела внизу, казалась близкой. Ядринцев сделал еще несколько осторожных, крадущихся шагов и остановился, чувствуя, почти физически ощущая стремительное движение под ногами… Земля летела. Или он сам летел? Звезды над головой совершали свой извечный танец. Обломок луны мчался сквозь редкие облака по какой-то странной, причудливой параболе… И не было сил прервать, остановить это кружение. Что он мог сделать? Желание быть сильным — естественная потребность человека. И Ядринцев не был исключением. Он, как и многие, хотел сделать мир лучше и чище — в этом видел смысл жизни. Однако подчас забывал о том, что хрупкое человеческое желание и грубая, жестокая действительность находятся в постоянном противоречии. Впрочем, нет, он этого ни на минуту не забывал, но всякий раз, сталкиваясь с действительностью, которой заправляли ненавистные ему Кондраты (так именовал он обобщенный тип людей всемогущих и ненасытных в своем стремлении к богатству и власти), всякий раз, сталкиваясь с грубой силой этих Кондратов, он терялся и негодовал. Мир виделся ему разъятым, разъединенным на две неравные части — добра и зла. Чего больше? И то и другое творили люди. «Так что же тогда такое человек? — спрашивал он себя. — Народ, современное общество… Неужто это чурбан, о котором и говорить не стоит, наше общество, не умеющее за себя постоять, обреченное на вечное молчание… И не проймешь его, не проймешь ни словом обличения, ни словами любви, ни мольбой и слезами… Оно молчит, не подавая никаких признаков жизни. Безжизненное общество… Это страшно! Нет, нет. А может, оно содержит и несет в себе нечто живое, ценное, скрытое глубоко?..»

Плывет над Сибирью ночь, долгая, томительная. И сквозь плотную, тяжелую, ощутимую тьму Ядринцев как бы пытается разглядеть, мысленно объять — и видит эту громадную, величественную страну, раскинувшуюся на тысячи и тысячи верст. Да будет благословенной эта земля! Что ее ждет? И что он, Ядринцев, может для нее сделать?

«Мне чудится, — думает он, — что в ней где-то таится чистый источник жизни, где-то лежат заколдованные народные силы, где-то скрывается тайна грядущего… Тайна грядущего! Как его разгадать? И эта страна предстает предо мною неразгаданным, таинственным краем противоположностей и контрастов, — говорит он уже не себе, а кому-то другому, третьему, всем.

Страна мороза и тропического лета, страна, где нагоняется холод и задаются бани одновременно, страна светлого неба и мрачного существования, страна, где много хлеба и люди вымирают от голода, страна здорового воздуха и ужасных эпидемий, страна обильная серебром и золотом, но где казенные заводы идут в убыток, страна прекрасных природных путей и безобразных дорог… страна, где за расстоянием теряется человеческий стон… страна, в которой злоупотребления не составляют редкости… страна богатств, роскоши и истощения… страна надежд и отчаяния… красоты и безобразия — и тем не менее край непробужденных сил и загадочного будущего…» Хотелось понять эту загадку, приблизить будущее.

Ему вдруг пришло на память очень давнее. Он ездил с отцом в деревню, будучи совсем еще маленьким, и увидел впервые, как сеют хлеб. Шел мужик пахотою и широкими плавными взмахами раскидывал зерно. Движения его были однообразны: мужик брал из подвешенного на мягкой бечевке спереди лубяного короба горсть зерна, отводил руку назад, за спину, и, как бы описывая в воздухе перед собою полукруг, взмахивал справа налево, раскидывая зерно по черной, лоснящейся земле… Справа налево, справа налево! Мальчика поразило это странное, непонятное действо мужика: как же можно кидать в землю зерно? Отец, помнится, улыбнулся и пояснил: «Он это зерно не просто кидает, а сеет». — «Зачем?» — «Чтобы выросло из одного зерна много зерен».

Ядринцев не знал еще тогда, будучи ребенком, такой простой, но глубокой закономерности, он понял это много позже, осознал — какая вера нужна человеку, чтобы, бросая в землю зерно, знать, что оно, вобрав в себя благодать этой земли, а затем и воздуха, света, тепла, прорастет, наберется сил, вызреет и поднимется новым колосом; какая же вера нужна, чтобы знать, что ты не просто швыряешь, раскидываешь зерно, а сеешь, с е е ш ь для того, чтобы родился и вызрел хлеб! Это было так же просто, как воздух, небо, земля… И Ядринцев, думая сейчас об этом, вдруг уловил причудливую связь всего этого с его душевным настроем — колебаниями, мучительным беспокойством, желанием тотчас видеть отдачу, плоды своих усилий. Но зерно прорастает не сразу.

Ядринцев провел эту ночь на ногах. И видел рождение утра. Видел, как медленно редела, рассеивалась, точно преображаясь внутри самой себя, тьма, наполняясь живыми, трепещущими красками. Поначалу смутно, а затем все более отчетливо, рельефно начали проступать прибрежные кустарники, деревья, дома, улицы; на фоне розовой, наливающейся и различающейся полосы обозначилась заиртышская степь. Просвистела птица. Потом другая, третья… Ударило глухо что-то по воде — наверное, прилетели утки. И тотчас прозвучал где-то очень далеко протяжный и непонятный голос. Что это? — спросил себя Ядринцев, напряженно прислушиваясь. — Что это? — спросил он еще раз, охваченный знобящим предчувствием, что вот сейчас, сейчас наконец-то поймет и разгадает что-то для себя очень важное, большое и очень важное. И вдруг подумал: а может, это крик младенца, родившегося на заре? И этот крик нарушил молчанье, разбудил тишину… Аминь!