Иван Кудинов - Окраина

— Хорошо. Вас и Филю я взял — как две крайности. Но ведь немало еще и таких, которые стоят между вами — одни к вам поближе, другие к Филе. Последних, я думаю, побольше… Сложились ненормальные экономические отношения.

— В чем же вы усматриваете эту ненормальность?

— Тут причин, Петр Селиваныч, много, но одна из них, полагаю, немаловажная, заключается в кабальной зависимости бедных, беднейших и вовсе неимущих, как Филя Кривой, крестьян от деревенских монополистов, которые захватили лучшую и большую часть земель, пользуются для ее обработки дешевой, а иногда и вовсе дармовой силой тех же бедных, беднейших и неимущих крестьян, что, в сущности, является неприкрытым мироедством… — Ядринцев говорил быстро, жестко, не особенно заботясь о выборе слов, а может, как раз и выбирая слова похлеще, поточнее, иначе-то правду и не скажешь, а ему хотелось сказать эту правду и увидеть, понять, как отнесется к ней Петр Селиваныч Корчуганов, у которого была, конечно, своя правда, отличная от этой, и ею он дорожил не меньше, чем инкрустированной своей тростью, с которой он точно сросся, потерять ее — все равно, что утратить часть себя. — Мироедство, — продолжал Ядринцев, — произрастает, как я уже говорил, на почве обесцененного, дармового труда бедняков, которые работают иногда за кусок хлеба. Как этому положить конец?

Петр Селиваныч смотрел зорко, и в живых острых глазах его тлела насмешка.

— Вы ко мне за советом? — не без иронии спросил. — А выходит интересно: я выручаю, даю наперед хлеб, деньги, и я же — мироед? Интересно выходит!..

— Вот этот ваш кредит, Петр Селиваныч, и оборачивается кабалой.

— А я никого не неволю — сами идут ко мне, просят.

— Вы помогаете, а они жалуются, — вставил молчавший все это время, истуканом стоявший за спиной Корчуганова Иван Агапыч Селезнев и со сдержанной яростью добавил: — Ну, я этих жалобщиков!..

— Что же вы с ними сделаете? — спросил Ядринцев. — Собаками затравите?

Селезнев побледнел, потом лицо его медленно стало багроветь, скулы шевельнулись, точно их свело, и он молча, тяжело отвел взгляд в сторону.

Петр Селиваныч усмехнулся.

— А что же вы, интересуюсь, делать собираетесь, чтобы спасти голодранцев, навроде Фили Кривого?..

— Думаю, — помедлив сказал Ядринцев, — для начала стоило бы парализовать частные кредиты, кабалу кулацкую…

— А потом?

— А потом создать сельские банки, кредиты для крестьянских нужд. И строго контролировать отношения нанимателя со своим рабочим…

— Пустое, — насмешливо и спокойно возразил Петр Селиваныч. — Пустое политиканство. А политикой, как известно, сыт не будешь. Слова-то всякие да рассужденья умные хороши на сытый желудок. А моя пшеничка державу кормит…

— Вот пшеничка, Петр Селиваныч, и есть — ваша политика. А говорите, политикой не занимаетесь!

— Ну что ж, — согласился охотно Петр Селиваныч, — коли так, значит, моя политика верная. Поскольку она кормит!.. — повеселел он и оживился. — Вот и нам на голодный-то желудок не след вести разговор. Иван! — не оборачиваясь и не глядя на своего главноуправляющего, приказал: — Вели-ка обед собирать. А то человек с дороги…

— Нет, нет, — сказал Ядринцев, — не беспокойтесь. Я сыт. Спасибо. Только что обедал.

— Где ж это вы успели отобедать? — усомнился Петр Селиваныч.

— Филипп Иваныч угощал.

— Филя Кривой? — прищурился Петр Селиваныч, и массивная многоцветная трость дернулась в его руке. — Вон как! И чем же, интересуюсь, потчевал вас Филя, какими заморскими кушаньями?

— Хлебом.

— Ну-у, известное дело, — протянул Петр Селиваныч, и при этом рыхлое, как бы расползавшееся его тело конвульсивно, толчками содрогалось от беззвучного, внутреннего смеха, — известное дело, у него же калачи на березах растут, у Фили-то Кривого.

— Так ведь и у вас, Петр Селиваныч, калачи тоже не на березах растут.

— Верно, — враз построжел, нахмурился, зорко смотрел из-под лохматых седых бровей. — Верно, и у меня не на березах. Зато моему хлебу нет цены.

— Всякому хлебу есть цена. И вашему, Петр Селиваныч, тоже.

— И как же вы оцениваете мой хлеб?

— Дорог. Слишком дорого достается он… мужикам чистореченским, крестьянам, о которых у нас с вами разговора, к сожалению, не получилось. Думаю, и не получится.

— Так вот, значит, с каким вы разговором ко мне… — сардонически усмехнулся Петр Селиваныч и тяжело откинулся в кресле, как бы погружаясь, уходя в себя, в какую-то жуткую и неотвратимую глубину собственной плоти; лишь взгляд его по-прежнему был жив, остро смотрели глаза. — Ну, ну… Приехали, стало быть, мужиков из корчугановской кабалы вызволять? Спасать Филю Кривого… Ну, ну!..

— Мужик, Петр Селиваныч, придет время, сам себя спасет, — ответил Ядринцев, утрачивая всякое желание продолжать разговор с Корчугановым, дни которого, как видно, были уже сочтены. Но за спиной у него, как тень, стоял Иван Агапыч Селезнев. Стоял и ждал.

«Нет, нет, Сибирь не была обетованного страною, — думал Ядринцев. — В экономической жизни она испытала общую участь — рядом с богатством и горькой бедности. Страна контрастов, она еще резче выразила это различие состояний, различие богатства и бедности. Земледельческая кабала существует во многих местах Сибири; ближе сказать, трудно было бы найти место, где бы это явление не существовало…»

Проснувшись, Ядринцев некоторое время лежал неподвижно, боясь потревожить жену. Всякий раз он удивлялся необыкновенной ее чуткости — словно тот внутренний толчок, разбудивший его, каким-то странным образом передавался и ей. Аделаида Федоровна тотчас, как только он открыл глаза, беспокойно спросила:

— Ты почему не спишь? Душно? Открыть окно?

Знобящий предутренний холодок, как только она растворила окно, проник и наполнил комнату.

— А ты почему не спишь? Я тебя разбудил?

— Разбудил, разбудил… — смеялась она тихо, сдержанно, и в этом смехе ее чудилось что-то таинственное, неразгаданное, как таинственен был предутренний воздух, наполнявший комнату.

— А знаешь, о чем я подумал?

— Знаю.

— Как? — удивился он. — Откуда ты знаешь мои мысли?

— Чудной, мы же рядом, совсем близко, и я чувствую, о чем ты думаешь и что происходит в тебе… Даже во сне.

— Даже во сне? — притворялся он, подыгрывая. — И что же мне снилось сегодня? Скажи.

— Тебе всегда одно и то же снится, — серьезно сказала Аделаида Федоровна. — Ты спишь и видишь свою книгу — она не дает тебе покоя даже ночью, даже во сне. И я тоже беспокоюсь и думаю: как тебе помочь, что бы такое сделать, чтобы ускорить, облегчить твою работу?

— Спасибо, Адечка! — поцеловал он жену. — И знай: уже одно, что ты рядом, делает меня сильнее. Мы напишем нашу книгу. Мы сделаем все, что задумали. Сделаем! — шептал он, глядя в темноту, улавливая в ней колебание каких-то странных гигантских теней, возможно, движение воздуха, а возможно — и даже вполне возможно — течение самого времени… Он вспомнил, как однажды отец говорил, что чувствует течение времени… Он тогда удивился. Сейчас это чувствовал сам. И чем дольше вглядывался, напрягая зрение, тем отчетливее обозначались, вырисовывались тени, как бы прорезая сквозь толщу вселенского мрака — и вот он уже видел, различал бесформенное пятно на противоположной стене, которое постепенно обретает и форму, и цвет, но это уже позже, когда совсем развиднеет, и пронзительным обновленным светом наполняется все вокруг; свет отражается и на стенах, и на картине, висящей на стене, и на лице спящей жены, таком чистом и безмятежном, каким оно бывает только в минуты утреннего покоя.