Иван Кудинов - Окраина

Наступало утро.

После того как уехал Казнаков, начались осложнения по службе — да и не служба держала тут Ядринцева, не канцелярия с ее казенными порядками, которые ничего, кроме отвращения, не вызывали у него; он тяготился ею, поскольку служба, канцелярские обязанности все больше и больше отнимали времени, почти целиком втягивая его в круг бесконечных и зачастую бесполезных, ненужных дел… Ядринцев понял: пора оставить службу.

— Вот что я надумал, Адечка, — сказал он однажды жене. — Не знаю, одобришь ли ты мое решение, но иного выхода я не вижу: надо возвращаться в Петербург.

— Что-нибудь случилось? Неприятности? — испугалась Аделаида Федоровна.

— Нет, нет, ничего не случилось… — успокоил он ее. — Но сейчас, как это ни странно, для Сибири можно сделать больше, находясь от нее вдали. Попробуем открыть газету…

— Конечно, это очень важно, я понимаю, но для этого понадобятся деньги. А у нас…

— А у нас, Адечка, денег нынче, как никогда, меньше всего, — улыбнулся Ядринцев. — Ты права. Но газету мы все-таки откроем! Такую, которая бы по-настоящему стала рупором Сибири. Да, вот так: сибирская газета — в Петербурге! — говорил он, однако, так, словно оправдывался перед самим собой. — И не с пустыми руками мы едем в Петербург; завершена книга…

Он знал, что вернется еще в Сибирь, непременно вернется, и все же расставание с родиной, как никогда, было грустным. Чувство вины перед нею не покидало, мучило его, вины и обиды — будто не по своей воле он уезжал, а был силою оторван, выдворен, как случилось уже однажды, много лет назад…

Петербург встретил холодом. Промозглый ветер дул с Финского залива. Пасмурное небо — точно провисшая под тяжестью свинцово-серых туч крыша над головой, которая вот-вот рухнет, не выдержав собственной тяжести…

Но Ядринцев не замечал этой отвратительной погоды. Потому и не замечал, что была еще другая, по его мнению, погода, которую делают сами люди… Он приехал в Петербург делать погоду!

И тотчас, не переведя духа, окунулся с головою в дела — начал хлопотать об издании новой своей книги «Сибирь как колония», только что законченной, вошел в комиссию экспертов по переселенческим вопросам, имел аудиенцию у министра внутренних дел, после которой радостно сообщал своему другу:

«Самая главная для тебя новость: я добился, о чем мы с тобой мечтали. Я издаю газету еженедельную «Восточное обозрение».

Впрочем, Ядринцев, как всегда, спешит и опережает события: до выхода первого номера еще больше года. И все-таки разрешение есть, получено. Он рад, что все так удачно складывается; рад, что застал в Петербурге друзей — Потанина, только что вернувшегося из экспедиции, Наумова, который вместе с Глебом Успенским, Гаршиным, Скабичевским и Златовратским вершил сейчас дела в «Русском богатстве», Омулевского, других сибиряков. И где бы ни появлялись они теперь, слово Сибир звучало как пароль, как призыв к действию, борьбе.

И с квартирой вышло удачно — сняли в самом центре, на Исаакиевской площади.

— Колонизовались как следует, — говорит он Наумову. Друзья не виделись несколько лет, внимательно присматривались друг к другу, точно заново знакомясь. — Ну, а как ваши дела? Приумножаете «Русское богатство»?..

— Не без вашего участия, — отшучивался Наумов. — Ваши очерки об Алтае всем понравились. А Гаршин, прочитав их, грозился даже махнуть в эту «Сибирскую Швейцарию», которую вы так чудесно изобразили, и подняться на Белуху.

— Гаршину передайте привет, — растроганно сказал Ядринцев. — Прекрасный писатель. А как семейство ваше? Татьяна Христофоровна здорова? Кланяйтесь ей да скажите, что мы с Адечкой приглашаем вас на новоселье. Непременно, в ближайший же четверг.

Все складывалось для Ядринцева удачно, и он не без оснований называл это время счастливым; время, наполненное трудами, свершением надежд: как-никак и университет в Сибири заложен, хотя до открытия его еще далеко, и вопрос об издании газеты решен, и книга его о Сибири вот-вот выйдет, и друзья рядом, и в семье все хорошо — дети здоровы, растут, старший сын в неполных семь уже читает бегло, звучно раскатывая букву «р»: «Пап, а в Сибир-рь мы скор-ро вер-рнемся?»

Аделаида Федоровна еще больше похорошела. И Николай Михайлович иногда в порыве чувств, обнимая жену, признается: «Адечка, да ведь этак я вторично могу влюбиться… Пощади».

Однажды встретились с Потаниным на Литейном. Был первый день марта, тихий и теплый. Снег лежал серый, слегка подтаявший. Ядринцев шел, бережно держа в руках картонный игрушечный домик, сделанный так искусно, что глаз не оторвешь, как настоящий — с окнами, дверью, трубой на крыше…

— Это не квартиру ли для редакции «Восточного обозрения» раздобыли, господин издатель? — шутливо спросил Потанин. — А я гляжу: кто это, думаю, с такою ношей спешит?

— Квартиру, квартиру, — смеется Ядринцев. — Вот и печь имеется, дров надобно только раздобыть… Так что ждем авторов!

Они вышли на Невский, и тут неожиданно какой-то человек выскочил навстречу, чуть не сбив Ядринцева с ног. Картонный домик в его руках хрустнул, труба отлетела напрочь и упала в снег… Ядринцев остановился, глядя вслед бежавшему человеку:

— Ах, господин, что вы наделали!..

Тот вдруг тоже остановился, обернулся. Лицо его было искажено какою-то болезненной гримасой, глаза блестели.

— Вы повредили нам дом, — сказал Ядринцев растерянно. — Сломали трубу. Как же теперь печь топить?

— Какую печь? — дрожащим, сиплым голосом спросил человек. — Какую трубу? Господа, разве вы ничего не знаете? Ничего не слышали?..

Ядринцев и Потанин переглянулись.

— Нет, не слышали. А что? Что случилось?

Мимо пронеслись санки, запряженные парой гнедых коней, и кучер, размахивая над головою вожжами, что-то прокричал. Они не поняли. Ворона каркнула, сорвалась с оголенного сука и косо унеслась прочь. И вдруг наступила оглушающая, тревожная тишина, длившаяся неизвестно сколько.

— Государя убили, — сказал наконец человек, стоявший в трех шагах. — Государя убили… Только что, на моих глазах. Государя!.. Бомбой… — Он резко повернул и, рыдая, побежал дальше, выкрикивая: — Государя! Бомбой! Государя…

— Мистификация какая-то, — пробормотал Потанин. А Ядринцев, разглядывая смятый с одного бока, поврежденный картонный домик, которым хотел он порадовать своих детей, огорченно вздохнул:

— Какая жалость! Трубу сломали…

Петербург погрузился в траур. Питейные и увеселительные заведения были закрыты. Движение поездов остановлено. Под вечер ударили колокола, тревожным гулом наполнив воздух. Слухи из уст в уста передавались, разносились по городу. Говорили, что когда доктор Дворяшин снял с правой руки государя перчатку, то с ужасом увидел совершенно сплюснутое обручальное кольцо… Передавали подробности: будто бы когда государю сделали впрыскивание сернокислого эфира, ему стало лучше, и он открыл глаза. Появилась надежда… Находившийся при нем неотлучно профессор Боткин послал за снарядом для переливания крови. Но потом наступило ухудшение… Говорили, что человек, бросивший бомбу, тоже пострадал, через три часа умер, успев, однако, назвать свою фамилию: Гриневицкий. Кажется, поляк. Господи, чем же государь не угодил полякам?!