Иван Кудинов - Окраина

— Что, не узнаете? — улыбнулся Ядринцев. — А ведь я бывал у вас не однажды… Вместе с Глебом Корчугановым. Ну, как живете, дядя Филя?

— Живу-то? А как пень. Старуху похоронил, а сам вот топчу землю — ни богу свечка ни черту кочерга… — ответил. Немалые все-таки перемены произошли во всем его облике — лицо глубже испахано вдоль и поперек морщинами, незрячий глаз еще больше побелел, подернулся туманом, крупнее и резче обозначились на тяжелых, изработанных за долгий век руках сплетения, словно корни деревьев по земле, вздувшихся вен; но перемены эти, как ни странно, делали Филю Кривого еще больше похожим на самого себя, как бывает с засохшим на корню деревом, которое хоть и стоит, но не меняется ни зимой, ни летом… Филя пригласил гостя в дом. И сам зашагал впереди, сильно припадая на одну ногу, неловко выбрасывая перед собой суковатую палку. Нет, время все-таки беспощадно, и никому еще не удавалось против него устоять. Вот и Филя, помнится, был скор да легок на ногу, а теперь, гляди, тоже без подпорок не обходится… Но, оказалось, палку эту взять присудил его случай. Филя сказал об этом просто, как о чем-то обыденном, не заслуживающем внимания.

— Ага, случай… — сказал он с какою-то даже веселой интонацией. — Как раз на троицу это было. Собаками меня затравили…

— Собаками? Как собаками, кто?..

— А-а… — махнул он рукой. — Теперь уж ничего, оклемался, култыхаю помаленьку. А затравил-то Иван Агапыч, корчугановский примак… Однова пошел, зерна хотел чуток попросить. По чести сказать, я уже не раз его просил: возверни, говорю, мой хлеб, коий засыпал однова я в твой анбар да по сю пору и не могу вызволить… Скоко уж лет прошло. И отработал, поди, сполна, на сто лет вперед. А этот злыдень и спустил на меня псов… Дак что собаки… собаки они и есть — собаки. Не в них беда, — философически заметил. — Цыкнет хозяин — не тронут, а науськает… Да бог с имя! Давай-ка мы лутчше отобедаем. Эх, едриттвою налево, заговорил гостя! — проснулся в нем прежний Филя. Ядринцев попытался было остановить старика, сказал, что сыт, но Филя слушать не хотел, засуетился, запрыгал на одной ноге, начал из сумки вынимать всякую всячину — ржаную горбушку с подгоревшим боком, шаньги с картошкой, кусок желтоватого сала, с кристаллически поблескивающими крупинками соли, яйца, достал из-под лавки кринку молока… Все это выложил, выставил на стол, приговаривая:

— Вот и скатерть-самобранка. Чего еще надо?

И Ядринцев, глядя на все это разнообразие снеди, кусков и кусочков, разложенных на столе, вдруг догадался, и догадка больно кольнула, обожгла его: Филя ходит по миру, подаянием питается. Да, да, тем и живет. Хотя и невозможно было, трудно поверить. Но вот же, вот эти зачерствевшие шаньги, ржаная горбушка… «И ели все и насытились. И набрали кусков хлеба… двенадцать полных коробов. Ели и насытились. Как же так, почему? — думал Ядринцев. Казалось, нет сил взять со стола кусок и поднести ко рту. И в то же время не хотелось обижать старика, который уже наливал молоко в чашки, пододвигал шанежки, хлеб. — Как же так? — мучительно думал Ядринцев. — Всю жизнь человек работал не только за себя, но и за других — и вот пошел по миру, стал нищим. Как же так? Где же тут истина? И если истина — в этом, то где же тогда справедливость? — кричало в нем все, протестовало. — Ах, Сибирь, Сибирь, как же ты можешь с этим мириться! Да только ли в Сибири дело?.. И ели все и насытились…» — Ядринцев взял горбушку, разломил пополам, ощутив сладковато-терпкий ржаной запах, медленно поднес ко рту, откусил и запил молоком из чашки. Хлеб был вкусен, а молоко чуть отдавало полынью.

Потом Филя проводил гостя до ворот, вернее, до того места, где когда-то стояли ворота. Ядринцев сел в коляску. Мелькнула перед глазами одинокая фигура старика, опирающегося на толстую суковатую палку. А посреди пустынного распахнутого двора дерзко цвел высокий подсолнух…

И вот уже двор корчугановский — с прямыми, точно расчерченными, дорожками, зеленый, чистенький, прибранный двор. По одной из дорожек, от дома, шел не спеша, с достоинством широкоплечий, довольно тучный человек, в котором Ядринцев узнал Ивана Агапыча, главноуправляющего корчугановскими делами. Солидным стал Иван Агапыч Селезнев, борода ухожена, цепочка, свисающая из верхнего карманчика, серебрится на солнце. Взгляд твердый, уверенный, но и вопросительный: кто, по какому делу? Ядринцев замешкался, не зная, как доложить о себе — может, просто напомнить о тех давних гостеваниях в этом доме, назвать себя, и примут его как дорогого гостя, а может, и не надо ничего напоминать — пусть прошлое останется прошлым. И он представился:

— Столоначальник губернского совета… Вот заехал к Петру Селиванычу Корчуганову по важному вопросу.

— Петр Селиваныч хвор. Что вас интересует?

— Я не задержу его долго, — сказал Ядринцев таким тоном, что Иван Агапыч не посмел перечить, вздохнул и молча пошел к дому. Взошли по гулким ступеням на веранду, просвеченную солнцем, и тут Ядринцев увидел Петра Селиваныча, сидевшего у небольшого низкого столика в мягком кресле. Ядринцев остановился в нескольких шагах от него, внимательно, с интересом вглядываясь в лицо старого Корчуганова, не сидевшего даже, а полулежавшего в глубоком кресле, как бы утонувшего в самом себе — эта странная метафора поразила Ядринцева, ибо точнее, чем «утонувшего в самом себе», трудно было сказать что-либо об этом грузном человеке, с тяжелою, чуть откинутой головой и нездоровой багровостью одутловато-вялого крупного лица; однако глаза его были остры и зорки и жили как бы сами по себе, независимо от его тела. Глазами он и указал на второе кресло, стоявшее по другую сторону столика:

— С кем имею честь?

— Столоначальник губернского совета Ядринцев…

Стоявший за спиной хозяина, будто статуя, Иван Агапыч подсказал:

— Вы погромче, он плохо слышит.

— Петр Селиваныч! — повысил голос Ядринцев. — Заехал вот к вам по одному важному делу.

— Вы из Томска?

— Нет, я из Омска. Занимаюсь крестьянскими вопросами…

— Какими же вопросами вы занимаетесь? — Петр Селиваныч, зорко поглядывая на гостя, зачем-то взял стоявшую сбоку, у кресла, поблескивающую инкрустацией, даже и на вид тяжелую трость, придвинул и поставил между ног, слегка выпрямившись и опираясь на нее; Ядринцеву знакома была эта трость с давних пор — старый Корчуганов, должно быть, дорожил ею, как реликвией, берег пуще глаза. — Вопросов у крестьянина много. Да и крестьяне бывают разные…

— Да, да, — сказал Ядринцев. — Вот вы, Петр Селиваныч, тоже ведь крестьянин…

— А кто ж я, по-вашему? Всю жизнь на земле.

— И Филя Кривой тоже крестьянин… Есть разница между вами?

— Вы меня с Филей Кривым не равняйте, — как бы даже обиделся, хмуро глянул Петр Селиваныч.