Иван Кудинов - Окраина

— Мне предложено возглавить Восточно-Сибирский отдел Географического общества, — сказал Потанин. — Там, как вы знаете, работали в свое время Чекановский и Черский, замечательные люди, много сделавшие для Сибири. А потом отдел перешел в руки Агапитова, директора учительской семинарии…

— Нашли кому поручить, — усмехнулся Ядринцев, — Агапитову…

— В том и вопрос, о том я вам и толкую, — живо подхватил Потанин. — На безрыбье, как говорят, и рак рыба!.. Коли нет в Сибири Ядринцева, возьмет в руки сибирскую журналистику Корш… Вот и раздумывайте.

— Вопрос не из легких, сразу его не решишь.

— Боитесь?

— Не боюсь, — ответил Ядринцев, глядя в окно, за которым шел не то дождь, не то снег с дождем. Мокрые деревья были черны, словно обуглены. — Не боюсь я, Григорий Николаевич, но это ведь и не так просто — перевести газету. Это все равно, что перенести живой организм из одной почвы в другую…

— Да там же, в Сибири, для сибирской-то газеты почва самая что ни на есть подходящая! Неужто сомневаетесь?

Ядринцев, помедлив, ответил уклончиво:

— Может, и сомневаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — обиженно проговорил Потанин. — Мне кажется, более удобного момента для перевода газеты не будет. Игнатьев заинтересован, поддержит. Решайтесь, Николай Михайлович, решайтесь! Вместе поедем.

Однако самому решиться оказалось проще, чем осуществить переезд — затруднения встретились там, где Ядринцев меньше всего их ожидал. Когда он поделился своими соображениями с Аделаидой Федоровной, она вдруг погрустнела и тихо сказала:

— К сожалению, я не могу поехать.

— Как не можешь? — удивился Ядринцев, у него в голове это не укладывалось. — Адечка, ты шутишь, наверное?

— Нет. Я действительно не могу поехать.

Он подошел к жене и посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом; она выдержала его взгляд, сохраняя спокойствие, лишь дрогнувшие губы выдали внутреннее напряжение, и по лицу ее словно тень скользнула, затемнив глаза.

— Я не могу поехать… — повторила она еще тише. Это было как гром с ясного неба. И ошеломленный, подавленный, сбитый с толку Ядринцев смотрел на жену, пытаясь уловить в глазах и лице ее нечто такое, что могло бы объяснить причину столь странного и неожиданного поступка. Они ведь всегда были заодно! И вдруг… Но глаза ее оставались печально-строги, даже холодны, лицо непроницаемо спокойным. И ему самому стало как-то не по себе, холодно. Он спросил:

— Но почему, почему, Адечка, ты не можешь?

Она повела плечами, растерянно улыбнувшись. Помедлила:

— Ну разве ты не видишь… я же беременна. И потом дети… Дети у нас всегда во вторую очередь.

— Но это же естественно, Адечка! — сказал он обиженно. — Человек большую часть своей жизни занят работой. И ты никогда не тяготилась нашими делами — они всегда у нас были общими. Что же теперь случилось? И дети… Дети никогда не были помехой делу. Никогда.

— Бывают минуты, когда выбора нет и выход только один, — вздохнула она, коснувшись пальцами жесткой его седой пряди, упавшей на лоб. И Ядринцев, расстроенный и глубоко задетый, сделал головой нетерпеливое, отстраняющее движение. Сказал:

— Мне горько, Адечка, очень горько. И я никак не могу связать одно с другим: дети — и переезд. И твоя беременность еще в самом начале… Прости, но какая тут связь?

Она опять помедлила:

— Дети учатся. И мне не хотелось бы их сейчас срывать… Тебя я понимаю и решение твое одобряю. Но пойми, другого выхода у нас нет. Это временно, до лета. А потом мы снова будем вместе, приедем к тебе. Это временно…

Так ни до чего и не договорились.

Вечером, когда легли спать, Ядринцев попытался возобновить разговор, надеясь убедить жену. Адя была нежна, ласкова, близка, но эта близость показалась Николаю Михайловичу обидной и даже унизительной. Словно и в этом был какой-то умысел, обман, какая-то противоестественность… Он заговорил горячо и страстно о необходимости совместного переезда — Аделаида Федоровна была непреклонна. Что ею руководило, какие мотивы — осталось для него загадкой. Ядринцев чувствовал себя оскорбленным. Да, да! Можно мириться с ложью и противодействием врагов, антагонистов, но когда тебя не понимает и не поддерживает самый близкий человек, друг, жена, что может сравниться с этим!..

Ядринцев заперся в кабинете, ходил в темноте, натыкаясь на острые углы стола, шкафов, курил папиросу за папиросой, пьянея от дыма… Хотел успокоиться. Хотел что-то понять. Вдруг его поразила мысль, неожиданная и совершенно новая: да ведь Адя что-то скрывает, не говорит! Он вернулся в спальню, осторожно тронул жену за плечо:

— Адечка, мне показалось, ты что-то скрываешь от меня. Тебя задерживают в Петербурге не дети… и не беременность. Но что? Скажи: что?

Он хотел знать истинную причину столь странного, необъяснимого ее поступка, но ничего другого Аделаида Федоровна не сказала, уверяя, что ничего другого и нет. И Ядринцев так и не узнал, не мог предположить, что ехать в Сибирь Аделаиде Федоровне категорически не советовали врачи, говоря, что для нее этот переезд сейчас более чем нежелателен и опасен… Ядринцев не знал этого, Аделаида же Федоровна не решилась ему сказать, а вернее, твердо решила не говорить, опасаясь, что, узнав об этом, он, конечно, отложит переезд — и все его планы рухнут. Она понимала, что значил для Николая Михайловича переезд в Сибирь, и не хотела ему мешать… Это был странный, на первый взгляд, поступок. Но Аделаида Федоровна не знала, как поступить иначе, боялась ошибиться — и, вероятно, допускала самую горькую и непоправимую ошибку в своей жизни.

Потанин же всякий раз при встрече осведомлялся:

— Ну-с, Николай Михайлович, что надумали? Неужто все никак не решитесь? И напрасно. Напрасно, сударь! Работать в Сибири куда интереснее — весь материал под боком. А главное — польза несравненно большая будет, в этом я вас уверяю. Вместе станем работать. Александра Викторовна готова сотрудничать, могла бы иностранный отдел вести. И Аделаида Федоровна…

— Аделаида Федоровна не едет, — мрачно сказал Ядринцев.

— Не едет? Аделаида Федоровна не едет? Не верю!..

— Дети тоже не едут. Остаются в Петербурге.

Потанин смущенно помолчал, вскинув густые рыжеватые брови. И огорченно вздохнул:

— Значит?..

— Значит, поеду один, — сухо и твердо сказал Ядринцев.

Решиться на такое было нелегко. Но еще труднее было бы на это не решиться. Потанины вскоре уехали. А Ядринцев еще какое-то время оставался, задерживался в Петербурге, словно хитря с самим собой, откладывал отъезд…

Несколько лет назад Томск посетила труппа во главе с известным в то время артистом и режиссером Бельским. Впрочем, посещение это было случайным, незапланированным — труппа направлялась из Иркутска в Тюмень, проездом оказавшись в Томске. Остановилась на день в ожидании парохода. И губернатор Красовский, узнав об этом, распорядился труппу задержать. Губернатор был большой любитель театра, знал многих столичных знаменитостей, и с Бельским у него сразу же наладились дружеские отношения. Красовский пожелал, чтобы заезжие артисты поставили спектакль — и непременно «Горе от ума», где ему особенно нравился заключительный монолог Чацкого: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок…» Красовский и сам в свое время, обиженный по службе, бросил, можно сказать, такую же фразу, отправляясь в Сибирь… Спектакль был поставлен, имел большой успех. И губернатор потом настойчиво уговаривал Бельского: