Иван Кудинов - Окраина

Коля улыбнулся, ему было хорошо, и он не мог удержать рвущуюся из него радость — такой светлый день!

— А Ядринцев на открытии будет, как думаешь? — спросил он без всякой, казалось бы, последовательности и связи. Глеб Фортунатыч удивленно глянул на сына, ответил не сразу:

— Думаю, что нет. Если бы он приехал, непременно бы зашел или дал о себе знать. Но, впрочем… — не договорил, и Коле, как ни странно, эта недоговоренность сказала больше. Ядринцева Коля боготворил, гордился тем, что Николай Михайлович бывал у них в доме, дружил с отцом… А тетка Катерина, говорят, в молодости была даже влюблена в него, потом, правда, пути их разошлись. Жаль, что Ядринцев переехал со своей газетой не в Томск, а в Иркутск. Почему именно в Иркутск? Обидно, что отношения с отцом у них стали менее близкими, чем раньше. Но в этом, конечно, не было вины Ядринцева — слишком, наверное, малыми интересами жил в последние годы отец, дальше гимназии ничего не видел…

— А жаль! — сказал Коля. — Жаль, если Ядринцева не будет на открытии.

— Да, — согласился отец. — Ядринцев больше, чем кто-либо, заслуживает радости этого открытия…

И потом, уже спеша с друзьями в Новую часть города, к университету, и говоря лишь о том, о чем сегодня можно было говорить, об университете, Коля время от времени вспоминал разговор с отцом и представлял себе, как появится на торжественном акте Ядринцев, взбежит по мраморной лестнице, войдет в актовый зал, поднимется на кафедру и взволнованно скажет: «Друзья мои, в этот светлый день вместе с вами я разделяю нашу общую радость…»

— Друзья мои! — с торжествующей улыбкой произнес Коля. — Господа бывшие гимназисты и будущие студенты Сибирского университета! Предлагаю в этот светлый и незабываемый день дать клятву, что будем верно служить интересам Сибири — и верность эту пронесем через всю жизнь… Я клянусь! — сказал он с такой серьезностью и горячностью, с такой убежденностью, что не поверить ему было нельзя. И кто-то тихо ему ответил: «И я клянусь». — «И я тоже. Клянусь! Клянусь!..» — повторили другие.

День разгорался, набирал высоту. Солнце уже стояло над головой, сухим жаром наполняя воздух. Лишь в березовой роще, отделенной от улицы высокой металлической решеткой (к ней горожане еще не успели привыкнуть), сохранялась прохлада. Народу собралось великое множество — и в Университетском (уже Университетском!) парке, на возвышенности, с которой хорошо видны затомские дали, и сама Томь, с желтыми плесами и крутыми изгибами, и непосредственно близ главного университетского здания, празднично убранного по фронтону гирляндами живых цветов и флагами, и в университетской церкви, где по случаю открытия служили благодарственный молебен, и в актовом зале, тоже украшенном цветами, куда приглашенная публика пришла после молебна, шумно рассаживаясь по местам, согласно положению своему и рангу — в первых рядах городское начальство, первостатейные томские купцы, меценаты… Никакой зал не вместил бы сегодня всех желающих. И потому основная часть собравшихся горожан осталась за фасадом — в березовой роще, в Университетском парке, и там происходило свое торжество, произносились речи, пелись песни, ни на секунду не умолкали голоса, смех…

Сидя в одном из последних рядов, Коля приподнимался, вытягивая шею, стараясь разглядеть появившихся в зале губернатора и попечителя учебных заведений Флоринского, благородно осанистого, с роскошною бородой, широко улыбающегося, и третьего человека, шедшего рядом с ними, которого раньше Коле не доводилось видеть, невысокого, по-юношески тонкого, с бледным продолговатым лицом… «Наранович! — сказал кто-то рядом. — Наранович, Наранович…» — разнеслось дальше, по рядам. И Коля догадался, что это архитектор Наранович, построивший прекрасное здание Сибирского университета. Легкий шум, точно ветер, прошел по залу. Коля с восторгом смотрел на хрупкого, с мальчишескою фигуркой человека, поддаваясь внезапному порыву, вскочил и перехваченным от волнения и восторга голосом воскликнул:

— Браво, господин Наранович! Браво!..

Кто-то зашикал на него, засмеялся, кто-то грубо взял за плечо и усадил. Но Коля видел, что и впереди многие вскочили, зааплодировали, волнение как бы по цепи передавалось, от одного к другому… Казалось, нет не только в зале, но и во всей Сибири сегодня человека, которого бы не коснулась эта радость. И у Коли от волнения горячо сжалось горло и слезы выступили на глазах…

Флоринский поднялся на кафедру и медленным, торжественным голосом зачитал указ о высочайшем разрешении открыть в Томске университет. И Коля опять вскочил и закричал: «Браво!» Но на этот раз никто его не одернул, не остановил, да и голос его потерялся среди множества других возгласов, потонул в шуме неистовых рукоплесканий.

— Ах, друзья мои! — оборачиваясь то к одному, то к другому из своих товарищей, восклицал Коля. — Запомните, запомните этот день! Прошу вас… На всю жизнь!

Флоринский между тем говорил о том, что сибиряки должны гордиться своим университетом, который уже в самом начале своего существования обладает богатою библиотекой, богатою коллекцией по разным отраслям естествознании, достаточным запасом учебных и научных пособий… Он называл имена людей, благодаря щедрым пожертвованиям которых составились эти богатства, построен сам университет, называл суммы пожертвований: Сибиряков — сто тысяч рублей; за десять лет, прошедших со дня пожертвования, сумма возросла более чем в полтора раза; Цыбульский — сто тысяч; граф Строганов, бийский купец Соколов… И еще, и еще, и еще! Цифры ошеломляли, должны были вызвать восхищение. Но, слушая попечителя, Коля все ждал, что вот сейчас, сейчас назовет он имена Ядринцева, Потанина, Шашкова, других сибиряков, сделавших так много для того, чтобы приблизить этот день, жертвовавших не рублями, а свободой, здоровьем, самой жизнью. Никто из них не был назван. И Коля, весь так и пылая от негодования, говорил кому-то из друзей:

— Тысячи, тысячи… Разве только этим измеряется значимость сделанного? Что значат для Цыбульского эти сто тысяч? И что значат для Ядринцева — десять лет тюрьмы и ссылки, многие годы борьбы за открытие Сибирского университета! Почему его не называют? — горячился Коля. Ему возражали:

— Ну, не скажи, без денег идея так бы и осталась идеей…

Коля пытался доказывать свое, и ему казалось, что сам архитектор Наранович, тихий и скромный человек, похожий на мальчика, сидит в стороне всеми забытый… Ах, как все это несправедливо!

Но уже через минуту, когда Флоринский с торжественной приподнятостью произносит заключительные слова своей речи: «Будем же помнить и ежегодно праздновать нынешний, счастливый для Сибири день, как день духовного возрождения!» — Коля неистово аплодирует, глаза его влажнеют, голос звенит: «Браво! Браво!»