Иван Кудинов - Окраина

Потом зачитываются приветственные телеграммы от высочайших особ — от наследника цесаревича, от великого князя, еще от одного великого князя, от министров, товарищей министров… Но главное — уже позади: университет открыт.

«Нет, главное впереди, — думал, а может, и вслух говорил Коля, уже спустившись вниз, в университетский парк, и смешавшись с многочисленною толпой. — Впереди учеба, впереди — вся жизнь. Как это прекрасно, — думал Коля, — когда жизнь твоя только начинается и так много сулит, обещает! Так много…»

Они обошли вокруг университетского здания, длиною более чем в сто саженей, любовались отделкой фасада, строгостью полуовальных окон, белизною стен, напоминавших белизну берез, прямых и ровных, уходящих к высокому откосу, с которого видна Томь, а за нею луга, лес и снова луга… «Бесконечна земля, — думает, а может, и вслух говорит Коля. — Бесконечна жизнь».

Вечером в доме Корчугановых собрались гости. Праздновали Колин день рождения — восемнадцатилетие. Поздравляли, дарили подарки. Коля был счастлив. Да разве может один день столько вместить! И разве могут какие-либо подарки, пусть самые дорогие и распрекрасные, сравниться с тем подарком, который Коля уже получил, будучи на открытии сибирского университета!..

Иркутяне тоже праздновали, радуясь этому событию, хотя и не скрывали ревнивой обиды, считая себя обойденными: разве Иркутск менее, чем Томск, достоин университета? Но, в конечном счете, не то главное, где, в каком городе построен (или мог быть построен) университет, важно другое, в чем видели свою победу и томичи, и омичи, и барнаульцы, и красноярцы, и иркутяне — Сибирь имеет, наконец-то будет иметь свой университет!.. Это событие заслонило собою все другие, повседневные, будничные дела, и все разговоры велись вокруг одного, сводились к одному: сибирский университет; всякая новость о нем выслушивалась с жадным интересом, дополнялась и обрастала подробностями, как снежный ком, пущенный с горы, обрастает снегом…

Накануне в маленьком кабинете редактора «Восточного обозрения» дверь не закрывалась ни на минуту — посетителям не было конца. Приходили по делу и просто так, без особой надобности, знакомые и малознакомые — поговорить, отвести душу… Да и в самой редакции волнение и нетерпение достигли предела: что там, как?.. С минуты на минуту ждали телеграмму об официальном открытии университета.

Ядринцев готовил статью в номер. Энергичными крупными буквами вывел на чистом листе заголовок «Светлые минуты», написал первую фразу, но дальше дело не двигалось — мешали посетители… Да и не только в них причина: надо было твердо знать — открыт или не открыт университет? А телеграммы все еще не было…

Зашли Потанин и Загоскин, оба хмурые, непривычно строгие, даже мрачные, словно только что с похорон явились или на похороны собрались. Ядринцев не мог сдержать улыбки:

— Ну-с, господа сибиряки, пробил и наш час! Дождались и мы светлых минут. Хотя, глядя на вас, этого не скажешь…

Ядринцев, как всегда, был подтянут, оживлен, свеж и наряден в своей крахмально-белой рубашке, с новомодным синим галстуком, в тон которому кокетливым треугольничком смотрелся из нагрудного кармана пиджака платок.

Потанин и Загоскин растерянно переглянулись. И Ядринцев тотчас заметил эту их неловкость и неестественность, засмеялся и спросил:

— Да что с вами? Стоите словно в воду опущенные… Ничего, друзья, верю, что все наши сегодняшние волнения окупятся сполна. И напрасно иркутский телеграф столь бессовестным образом испытывает наше терпенье. Прошу вас, проходите, — тронул Потанина за плечо. — Пришли вы очень кстати. Мне надо посоветоваться с вами по одному неотложному делу. Между прочим, слыхали новость? Глеб Иванович Успенский наконец-то осуществил свою давнюю мечту и отправился по Сибири… Был в Тобольске, добрался до Томска. Должно быть, как раз поспел к открытию университета… Молодец, Глебушка! Может, и в Иркутск заглянет… — Ядринцев осекся и удивленно посмотрел на Потанина и Загоскина, стоявших в прежних, точно застывших, позах. — Да что с вами? — спросил уже с досадою. — Григорий Николаевич, Михаил Васильевич… Что с вами? Объясните наконец. Или вы и этого сделать не в силах?

— Не в силах… — глухо сказал Потанин, переступая с ноги на ногу, и губы его при этом судорожно покривились, но тут же справился с собою, поднял голову и посмотрел Ядринцеву прямо в глаза. — А силы нужны, много сил. И вам, Николай Михайлович, в особенности. Соберите всю волю в кулак… Силы нужны.

— Да о чем вы? — переводя взгляд с одного на другого, спросил Ядринцев. И вдруг увидел в руках Потанина небольшой квадратный листок, увидел и сразу понял — телеграмма. И нехорошее предчувствие тотчас овладело им, страшная догадка словно током пронзила:

— Что это? Что за телеграмма?.. — Ядринцев подался вперед, не сводя взгляда с этого, как показалось, нелепого бумажного квадратика, завораживающего своим загадочным телеграфическим шифром. — Что это? Неужто… нет, нет! — поднял руку, точно защищаясь, резко взмахнул. — Ни за что не поверю! — Но сомнение, видимо, уже закралось. — Неужто опять откладывают открытие университета? Что же вы молчите?!

Он почти вырвал из рук Потанина телеграмму и прямо-таки впился в нее глазами. Григорий Николаевич зорко за ним следил, и глаза его были полны тревожного ожидания.

Прошло несколько гнетущих секунд…

Вдруг Ядринцев пошатнулся, лицо его сделалось белее рубашки. Потанин и Загоскин одновременно бросились к нему, взяли под руки и, враз обессилевшего и обмякнувшего, усадили в кресло. Он страдальчески поморщился, с силой выдохнув:

— Нет… Нет! Это неправда… Это какая-то нелепость, ошибка, Григорий Николаевич, Михаил Васильевич, слышите? Надо выяснить… надо исправить! Этого быть не может…

Но исправить уже ничего было нельзя.

Потанин, боясь оставлять его одного в таком состоянии, хотел взять извозчика и отвезти к себе домой, под присмотр Александры Викторовны. Однако Ядринцев отказался наотрез:

— Нет. Я здесь останусь.

Его напоили крепким чаем. И он, немного успокоившись, то ли задремал, то ли впал в забытье. Минут через десять очнулся, открыл глаза и равнодушным, туманным взглядом обвел кабинет; медленно встал, подошел к столу, на котором лежала развернутая телеграмма… Он посмотрел на нее с ненавистью, но не притронулся к ней, внятно и тихо сказал, словно лишь для себя:

— Вот и все… Все кончено.

Потом сел за стол, придвинул к себе бумагу и, никого не замечая, точно здесь и не было никого рядом с ним, взял ручку, помедлил, задумавшись, глубоко вздохнул, перечеркнул написанную ранее фразу и начал заново…

Потанин кивнул Загоскину, и они молча, неслышно вышли из кабинета, в другую комнату, где собрались уже все сотрудники редакции…