Иван Кудинов - Окраина

Ядринцев не заметил ни ухода друзей, ни того, что время клонилось уже к вечеру и сумерки скапливались в кабинете, он ничего вокруг не замечал, мысленно находясь далеко отсюда — в иных краях, в другом времени… Один лист был исписан, он взял другой — и этот кончился, и он придвинул к себе третий и продолжал писать, ни на секунду не прерываясь и не останавливаясь. Мысли текли, ложились на бумагу.

«Много пережито и перечувствовано, — писал он. — Тех, с кем мы делились радостями, нет. Слезы и теперь капают на дорогие могилы. Личное счастье может быть утеряно, разбито, опрокинуто навсегда, но ведь мы хоть на минуту хотели жить общественными радостями, мы желали счастья другим грядущим поколениям. От прожитой жизни с ее скорбями и трагедиями не останется в душе ничего, кроме горечи, тоски и отчаяния, но потребностью души будет всегда ожидание светлого, радостного, счастливого дня для других. Кто ощутил, угадал и увидел хотя слабые признаки иного, лучшего времени, кто ощутил первое биение общественного сердца, тот может сказать спокойно: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром!»

Через два дня «Восточное обозрение» вышло со статьей Ядринцева «Светлые минуты» — газета шла нарасхват. Однако статья была для столь светлого события, как открытие университета, излишне сумрачной, печальной, скорее смахивающей на некролог, концовка же статьи и вовсе вызывала недоумение: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром!»

— Да он что? Начал во здравие, а кончил за упокой… Вроде сам уж и не способен радоваться. Это не похоже на Ядринцева.

И только, перелистав газету и обнаружив на одной из страниц коротенькое сообщение о кончине Аделаиды Федоровны, только тогда начинали понимать всю ужасную подоплеку ядринцевских слов: «Тех, с кем мы делились радостями, нет».

Он писал статью — в одной руке перо, в другой телеграмма о смерти жены — и ничто не могло сравниться с его горем, с его утратой. Ничто!..

Потанин, увидев Николая Михайловича на другое утро, был поражен — от прежнего Ядринцева, энергичного и подтянутого, живого и целеустремленного, казалось, ничего не осталось: перед ним стоял бесконечно усталый, ссутулившийся, постаревший человек. Будто со вчерашнего дня прошла не одна только ночь, а целая вечность — вся жизнь. Жизнь, которую Ядринцев считал для себя конченной.

Но жизнь не кончилась и даже не остановилась. Время обладает удивительным свойством сглаживать, приглушать остроту человеческих чувств, врачевать душевные раны… Ядринцев не был исключением, и его душа со временем обретет некое равновесие. Он съездил в Петербург. Поездка была тяжелой. Там, куда он ехал, никто его не ждал. Адю похоронили без него, детей родственники забрали в деревню… Надо было решить, что делать дальше: либо самому возвращаться, либо перевезти детей в Иркутск. Там — дети, здесь — газета. Но к газете он не то чтобы остыл, скорее, наоборот — жгла обида за ее слишком очевидную, как ему казалось, потускнелость, отсутствие прежнего блеска и остроты.

— Мои сомнения подтвердились, — говорил он Потанину. — Нельзя живой организм пересаживать из одной почвы в другую… Газета выходила в Петербурге более сибирской, нежели здесь, в Сибири. Здесь она теряет свое лицо.

— Вы преувеличиваете, — возражал Потанин. — Уверяю вас, не так все плохо, как вам кажется. И газета не менее жива, чем прежде, интерес к ней растет… Нет, нет, вы несправедливы, Николай Михайлович, прежде всего к себе, к своей газете, немало сделавшей для Сибири. И в первую очередь по университетскому вопросу… — вдруг он умолк, заметив, как переменилось лицо Ядринцева, дрогнули губы и глаза наполнились слезами. Так было угодно судьбе, что день открытия университета, к которому шли они долгие и трудные годы, совпал со смертью Аделаиды Федоровны, и теперь любое напоминание отзывалось болью в душе, точно жгли по живому, дули на пепел, под которым тлели еще непогасшие угли…

Ядринцев ехал в Петербург, охваченный странной и неотвязной мыслью: он поднимается по знакомой лестнице, звонит — и дверь ему открывает Адя… Это неправда, что ее нет, она — жива. Жива! Он устал от борьбы с этой мучительной, навязчивой до галлюцинаций мыслью, понимал всю ее абсурдность, нереальность… и опять думал о встрече с Адей. Вот он, как и раньше, взбегает на третий, этаж, звонит, дверь распахивается… и Адя со словами: «Наконец-то приехал!» — бросается к нему. И они, обнявшись, как всегда было после долгих разлук, входят в квартиру. «Квартира — великолепие!» — помнится, воскликнул Николай Михайлович, когда они ее впервые осматривали. А когда поселились, нравилась она ему еще больше. Семь комнат с ванной, мраморные камины и подоконники, паркет и лепные потолки, зеркала в нишах… Он купил в антикварном магазине на Литейном прекрасную статую Венеры из фасового гипса и поставил в кабинет. Так что квартира хоть куда!.. Но иногда он испытывал какое-то смутное предчувствие, глядя на все это великолепие, и думал: «Долго ли проживется в этой квартире?»

Долго ли проживется…

Теперь он боялся этой квартиры, с ее оглушающей пустотой, с ее холодными, как надгробия, мраморными каминами, с ненужными, как бы утратившими свое значение вещами… Он вошел в кабинет. Зелень на подоконниках увяла и засохла. Пахло пылью. Венера «из фасового гипса» стояла на прежнем месте и смотрела на него печально, с упреком. Он вздрогнул и поежился под ее холодным; неживым взглядом. И вдруг понял, только сейчас и здесь, в пустой квартире, окончательно понял: все рухнуло, ничего не вернешь… Ни-че-го!

Семь комнат с ванной, мраморные камины, паркет, лепные потолки, зеркала в нишах… Зачем? Зачем все это?..

Он опустился в кресло и заплакал.

Ядринцев вернулся в Иркутск с тяжелым чувством одиночества. Искал утешения в работе, но лишь на время забывался; горе поселилось в нем, казалось, навсегда — и даже не в нем, а при нем, и он, согнувшись, нес его на своем загорбке… Что же делать?

Потанины старались его поддержать, он у них часто бывал, с благодарностью принимая дружескую заботу, материнское внимание Александры Викторовны. Но ему от этого внимания было еще горше — он видел Александру Викторовну, чуткую и добрую, а думал об Аде… Некуда было деться от этих дум. Одно было желание: уехать, уйти, убежать куда-нибудь. Но куда он мог уйти, убежать от себя самого, от своего горя? Разве бросить все и отправиться по Сибири? Добраться до Алтая, поселиться где-нибудь в тайге… А может, на Орхон? — подумал он однажды. И после не раз еще возвращался к этой мысли: на Орхон!.. Его давно интересовала загадка Каракорума, древней столицы монгольских владык, основанной самым великим и самым жестоким из них — Чингис-ханом. Время разрушило город, погребло, сравняло с землей — и теперь никто не знал его местонахождение… Ядринцев перечитал все, что было связано с Каракорумом, познакомился с множеством всевозможных догадок и предположений, и у него возникла своя догадка, свое предположение: Орхон! Там и только там надо искать…