Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

— А вы как считаете, господин маршал? — все так же хмуро, но, пожалуй, еще более недоверчиво, пробурчал внук Сабины.

— Я считаю так же, — ответил я.

— И вы были крестоносцем! — возмутился белобрысый Вернер, и от волнения красные пятна выступили у него по всей физиономии.

— Именно потому я так думаю, что был когда-то крестоносцем, — повторил я, начиная сердиться. — Представьте себе, господа, что гроб пророка Магомета, которого неверные почитают также, как мы Христа, находился бы в Нюрнберге. А они бы решили его отвоевать. Кем бы мы посчитали сарацин, которые ворвались бы в Австрию, в Богемию, в Баварию, наконец?

— Неверные они и есть неверные, как их ни называй, — отозвался белобрысый.

— Это для нас они — неверные, а мы для них — кто? — И не давая ни одному из мальчиков ответить на вопрос, я сказал жестко и безоговорочно: — Разбойники мы для них, вот кто. Незваные чужеземные разбойники. И честно скажу вам — нечего нам делать в Святой Земле. Там и без нас народа хватает. И если возникают у них междуусобные распри, то в этих спорах они быстрее и лучше обойдутся без посторонних.

Если вы уж собрались в Святую Землю, так хотя бы полюбопытствуйте, что вас может ждать там. Попробуйте задуматься: почему это паломники благополучно доходят до Иерусалима, а воины — нет. Неужели люди с посохами пилигримов сильнее людей с мечами? Почему посох паломника приводит человека к Гробу Господню, а меч крестоносца приводит его к своему собственному гробу?

— А и в самом деле, почему? — с искренней заинтересованностью воскликнул Освальд.

— Извольте, отвечу. Вы, может быть, знаете, а может быть, и не слыхали об этом, но правда такова, что триста пятьдесят лет назад французские рыцари захватили Иерусалим и почти двести лет владели им. Но в 1187 году египетский султан Саладин {28} 28 Египетский султан Саладин — Салах-ад-дин (1138–1193), египетский султан с 1171 года, основал династию Айюбидов. Возглавляя мусульман в борьбе против крестоносцев, одержал несколько блистательных побед, проявив в боях мужество и полководческое дарование. разбил крестоносцев и возвратил Иерусалим неверным. Мы организовали еще три похода и только последний из них был успешным — Иерусалим на пятнадцать лет вернулся под власть христиан, но потом сарацины снова отобрали его. И вот уже два века безраздельно господствуют в Святой Земле.

Однако они не столь нетерпимы к людям, исповедующим другие религии, как мы — христиане. И потому они свободно пропускают в Святую Землю мирных паломников, но вооруженные крестоносцы не вызывают у них добрых чувств и потому, мои юные господа, в Святую Землю лучше идти с посохом, чем с мечом.

Я подошел к стене и показал мальчикам на белую полосу Млечного пути, текущую от дома Армена к Иерусалиму.

— Знаете, почему Млечный путь называют «Иерусалимской дорогой»?

— Потому что, глядя на него, можно придти в Иерусалим, — ответил круглолицый брюнет.

— Верно, — подтвердил я. — А почему его называют «Млечным»?

Мальчики молчали.

— Потому что это — молоко царицы языческих богов Геры — сестры и жены Зевса, разлившееся по небу, когда она кормила младенца Геркулеса. С тех пор этот звездный путь люди и считают путем мира, а не войны, ибо может ли вести на войну дорога, политая молоком матери?

Мальчики молчали, бросая на меня исподлобья сердитые взгляды.

— Что ж из того, что вы нам рассказали? — проговорил наконец круглолицый брюнет. — Ни иудеи, ни сарацины никогда не установят там справедливого порядка, а всегда будут обижать христиан. И мы должны выручить их — наших единоверцев, — потому что никто кроме нас не сделает этого.

— А когда вы выручите христиан, — спросил я, — вы установите справедливость и будете одинаково хорошо относиться ко всем, живущим там?

— Наше дело выручить, — ответил круглолицый, — а как там у них дальше пойдут дела — забота не наша. Мы — крестоносцы, а не пилигримы.

«Ах ты, Боже мой, — подумал я. — Полвека прошло, но ничегошеньки не изменилось. Как будто не было десятков тысяч смертей и моря страданий. Почему же так?» И вдруг, как мне показалось, я догадался. Это у них не было Никополя. Это они не видели горы обезглавленных и растоптанных боевыми слонами. Это не их жгло солнце пустыни, и не они умирали от жажды. А если все такое происходило не с ними, то получается, будто такого и совсем не было. И, подумав так, я сказал им:

— Ну что ж, господа, может быть, когда-нибудь вы станете думать так же, как я теперь. Только к моей правде приходят не через спор, а через десятки лет неволи, тысячи лье каменистых дорог, через бои и муки. Через раздумья и сомнения. Приходят за большую и дорогую плату. Если, вообще, приходят. А теперь прощайте.

— Мы пойдем, господин маршал, — сказал Освальд. — Спасибо вам за все.

Я вышел с ними во двор, подождал пока они взяли свои шляпы, плащи и котомки и так же гуськом двинулись к воротам. Освальд шел первым, игриво выбрасывая вперед высокий черный посох. Если бы Освальд не играл им, я, возможно, и не обратил бы на посох никакого внимания. Но однажды на него глянув, я понял, что в руке у мальчика весьма любопытная вещь. Посох несомненно был сделан из эбенового дерева. Об африканском происхождении посоха говорил и набалдашник из желтой слоновой кости и многое Другое.

У развилки дороги мы остановились и стояли в неловком молчании, не находя нужных слов. Наконец я спросил:

— Откуда у тебя этот посох, Освальд?

— О, это старая вещица. Посох подарил моей бабке ее жених — Освальд фон Волькенштейн после того, как вернулся из Святой Земли.

Я невольно протянул руку и зачем-то провел ладонью по холодной и гладкой поверхности набалдашника.

«Интересно, знает ли внук Сабины эту историю с паломничеством Волькенштейна в Святую Землю? — подумал я. — В свое время об этом знала вся Бавария. Сабина отправила Волькенштейна в Иерусалим, а когда он вернулся — она уже вышла замуж».

Я подумал и решил ничего не говорить Освальду об этой давней истории. Прежде чем поклониться мне, они заговорщически переглянулись и что-то откровенно детское мелькнуло в глазах у каждого из них. Затем они все враз сдвинули шляпы на затылки, взялись за руки и запели — громко, дружно, с веселым задором: