Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

И они пошли на юг, к Дунаю, твердо ступая, упрямые крестоносцы. А я, глядя им вслед, вдруг подумал: «И все-таки, может быть хорошо, что и у меня была Святая Земля. У каждого она должна быть, Святая Земля, по крайней мере в молодости. И свой, еще не освобожденный, Иерусалим».

Мальчики ушли, а я остался. Однако, когда я уже лег в постель и собрался спать, то понял и почувствовал, что они здесь, в Фобурге, а меня здесь нет — я иду к Дунаю, опоясанный мечом крестоносца. Выходило, что они — здесь, а я — там, на пути в Святую Землю. Вот что делают с нами воображение и память, особенно, когда за окном тишина и тьма, а в сердце беспокойство и бессонная совесть.

«Почему они пошли в поход? Почему — именно они? Тоже начитались романов, или были младшими сыновьями в своих семьях? И почему другие мальчики — их сверстники, читают те же романы, и тоже по праву, а вернее по бесправию младших в доме, не ждут по наследству никаких богатств и никаких должностей, а все же сидят в родных фольварках и замках, спят на теплых перинах, едят и пьют вволю, и совсем не помышляют о пустынях Палестины и славе крестоносцев? Почему?»

Я пытался ответить самому себе и так и этак, но ответа, который удовлетворил бы меня, так и не нашел.

Уснул я поздно, спал плохо, и утром — едва рассвело, поплелся в поварню, спросить о том же самом у своих людей. Конечно, я не ждал, что они смогут ответить на вопрос, на который не смог ответить сам. Однако мне было любопытно, что они думают по поводу того, из-за чего одинаковые в общем-то люди выбирают совершенно разные пути. Почему по-разному понимают смысл жизни.

— Ханс, зачем ты живешь? — спросил я одноглазого кухмистера, ни свет ни заря появившись в поварне.

Верный слуга Ханс сначала чуть приоткрыл рот, но подумав совсем немного, ответил, как гусю шею отрубил:

— Чтобы служить вам, господин маршал.

— А когда ты был крестоносцем, тогда ты жил для чего?

— Молод был, господин маршал, хотел послаще есть и пить, да побольше деньжонок принести с войны. А для чего же еще?

— А ты зачем живешь? — спросил я старшего поваренка, пятпадцатилетнего Петера, толстого хитроватого увальня.

Бросив быстрый взгляд на своего сюзерена, поваренок ответил, чуть растягивая слова:

— Чтобы помогать господину кухмистеру, господин маршал.

Я не унимался. Я все еще надеялся найти ответ на мучивший меня вопрос. Ведь я обращался не к бессловесным тварям, а к таким же, как и я, разумным, наделенным душой детям Господним, что жили рядом со мной вот уже много лет.

Я знал о них, как мне казалось, почти все: кого они любят, а с кем ссорятся, что поделывают на досуге, какие у них дети и какие внуки. Знал, что они едят и что пьют, и заботы их знал.

Не знал только одного: о чем они думают, и даже по поводу некоторых из них позволил себе усомниться: а думают ли вообще? Ответы Ханса и Петера ничего мне не дали. И я спросил младшего поваренка, двенадцатилетнего Тилли.

— А ты зачем живешь?

Тилли скосил глаза и молчал.

— Ну, Тилли, зачем же ты живешь? — настаивал я.

— Я не знаю зачем, — тихо пробормотал маленький поваренок.

— Мал он еще и потому глуп, — с явным превосходством пожилого и умудренного жизнью изрек кухмистер Ханс и не удержался от нравоучения: — Ты, Тиль, живешь, чтобы помогать мне. Ну, и Петеру, когда я тебе прикажу ему помочь, потому что ты младший подмастерье, а он — старший.

— Слушаюсь, господин кухмистер, — не задумываясь выпалил Тилли. Ханс довольно ухмыльнулся.

— Вы не сомневайтесь, господин маршал, они ребята неплохие, и все у меня правильно понимают.

Я кивнул: хорошо-де, Ханс, спасибо-де. И пошел к себе в комнату.

Я сел в кресло и стал думать все над тем же — как человек выбирает себе дорогу через всю свою жизнь и тем самым определяет не только свою судьбу, но и участь многих других людей, далеких и близких. А без этого я не мог ответить на другой вопрос, мучивший меня, — как же мне начать эту проклятую книгу?

То, что я начну ее писать не сегодня-завтра, не вызывало во мне никаких сомнений. Но прежде чем взяться за перо, мне нужно было обо многом договориться с самим собой. И прежде всего насчет того, на какую дорогу позову я моих будущих читателей, в чем буду убеждать их, какие приведу примеры и какие советы подам. Я понимал, что книга — такой же продукт труда, как дом, или мост, или картина, или посаженное дерево. А приступая к любому делу, нужно знать не только то, как ты будешь его делать, с чего начнешь и чем кончишь, но и для кого ты его делаешь, и, главное — зачем. Портной всю жизнь шьет штаны и куртки — только всякий заказчик хочет получить от него платье на свой вкус. И если мастер не угодит, он просто не возьмет ненужную ему вещь. А ювелир делает украшения для капризных и избалованных богатством модниц чаще всего на свой страх и риск. Он гранит камни и отковывает золото, выплетая порой диковинные узоры, но до конца не уверен, понравится вещь его будущей покупательнице или нет. Возьмут ее или нет. А мне хотелось, чтобы мою книгу не только взяли, но и полюбили. Чтоб она была нужна, полезна, и чтоб, как добротную старую вещь, как семейную реликвию, как меч или посох передавали от отца к сыну и от сына к внуку.

От отца к сыну…

И снова червь сомнения зашевелился у меня в сердце. Многое передается от отца к сыну и дальше, дальше, к внуку и правнуку. Да, все ли следует передавать? Например, эту проклятую страсть к крестовым походам.

Триста лет идут в Святую Землю сыновья Европы и передают свой неисполненный обет своим сыновьям. А те — своим. И не видно этому конца.

А зачем?

Я-то знаю — зачем. Хитрую штуку придумал папа Урбан. Прямо-таки дьявольскую штуку с этим освобождением Святой Земли. Собрал всех бездельников и пьяниц, всех нищих рыцарей и любителей поживиться за чужой счет из других сословий, объявил их защитниками Веры, христолюбивым воинством и направил к Иерусалиму. И вот с тех самых пор все это и началось. До того все жили своими делами да заботами — хлеб посеять да собрать, детей вырастить, стариков обиходить да прокормить. А если случалось что плохое — брали хлеба и вина, мяса и денег вдвое больше обычного — любой самый темный мужик знал: помещик виноват, или деревенский староста, или большой сеньор виноват, или местный аббат: прокорми этакую ораву тунеядцев. Неприятности, известное дело, если не от Бога, то от властей начальных.

А с тех пор как начались походы в Палестину, все беды пошли от неверных. И в том, что денег нет — виноваты сарацины, и в том, что в детях пропало бывшее прежде послушание — опять же виноваты сарацины. И если хлеба мало — виноваты они же. А как же иначе: крестоносцев кормить надо? Надо. А они ведь не сеют — не жнут, да и одним хлебом их не прокормишь — мужики здоровые, им и вина, и мяса требуется невпроворот. Из-за сарацин, стало быть, и есть стало почти нечего. А крестоносцы мало того, что не сеют, не жнут, но и побед как ни странно почти не одерживают. И все-таки, вопреки всякому здравому смыслу, кто первый гость в доме? Крестоносец. А почему? А потому только, что как начнет рассказывать про дела да походы, куда до него и самому Ланселоту! Приходится только удивляться, почему это Гроб Господень все еще у неверных. И мальчишки, разинув рты, пялятся в перебитую его переносицу, или в пустой рукав, и вместо того, чтобы думать о том, как им лучше в поле управляться, начинают грезить о всяких там Багдадах да Иерусалимах. А крестоносец — почти святой мученик, которому царствие небесное уготовано заранее, ведь папа Урбан, каждому, кто отправлялся в поход, отпускал все грехи.