Роберт Штильмарк - Крылатый пленник

– Деревня Хомутово.

– Ах зо, альзо видер Хомутово. Гут!.. [12] Ah so, also wieder Chomutowo. Gut! – Ах, так, снова Хомутово. Хорошо! ( нем. ) Пусть-ка он скажет, – повернулся офицер к переводчику, – кто из них двоих сбил во вчерашнем бою троих наших лётчиков?

– Передайте господину офицеру: мы солдаты и выполняем наш воинский долг. Подсчитывать наши заслуги в бою нам было некогда.

– О-ла-ла, какой бравый тон! – офицер подмигнул переводчику и что-то говорил долго.

– Господин лейтенант восхищён вашей скромностью, – пояснил переводчик. – Но он говорит, что скромность эта напрасна. Мы видели весь вчерашний бой, с начала до конца. Вам нет смысла отпираться от действительности, мы это не ставим в вину… Офицер спрашивает, знаете ли вы, кто вас сбил? Сам Ганс Мюллер, наш знаменитый ас. Он собирается прийти взглянуть на вас. Говорит, что вы были трудными орешками, и они за двоих заплатили тремя… Конвоир, можете увести пленного. И давайте сюда второго.

Допрос Кудряшова прошёл в том же духе. Фантастические, дезориентирующие сведения снова удовлетворили немецкого лейтенанта, и оба лётчика целые сутки после допроса пребывали в покое.

Десятого июня в ту же камеру ввели новое лицо. Это был капитан авиации Александр Ковган, боевой лётчик-штурмовик, командир эскадрильи. Он был сбит в том же бою, что и Вячеслав с напарником. Через несколько часов население камеры увеличилось ещё на одно лицо – к лётчикам подбросили младшего лейтенанта Дрозда, пилота из соседней дивизии. Всех вновь прибывших допрашивал тот же лейтенант со стеком.

Лишь на третьи сутки заключения солдат-тюремщик швырнул в камеру несколько окаменелых и обугленных обломков какого-то сыра, видимо, из остатков разбомблённого продовольственного склада. И хотя всех четверых давно мучил голод, и головы кружились от слабости, никто не хотел первым притронуться к немецкой подачке, унизить себя подбиранием с пола горелых кусков. Они так и остались валяться в камере. Лётчики выпили только банку воды, принесённой тем же тюремщиком.

Все разговоры в камере велись только на одну тему: как устроить побег, как вернуть себе свободу без компромиссов с врагом.

Простукали все стены. Проверили каждый прут решёток. Исследовали пол и потолок. Днём и ночью шептались, перебирали всю приключенческую литературу, вспоминали знаменитые побеги: от гомеровского Одиссея до графа Монте-Кристо, от Спартака до товарища Камо. Проклинали собственную память, сохранившую так мало подробностей о самой технике дела, сокрушались, что никто не смог припомнить, каким способом освободился шильонский узник, и считали это важнейшим пробелом в общем своём образовании. В «камере четырёх лётчиков» котировались только книги о приключениях беглецов, они ценились выше «Евгения Онегина», романа, в котором, как известно, никто ниоткуда не убегал!

За всю историю Орловского централа ни один узник не проклинал прочность его каменной кладки и толщину решёток с такой яростной страстью, как эта четвёрка ослабевших от голода молодых решительных людей со следами лётных эмблем на рукавах!

Так миновала первая неделя плена, и лётчиков вывели на общий двор. Среди военнопленных, согнанных на этот двор, были представители многих родов войск, захваченные в боях под Сумами, Белгородом, Орлом. Большинство пленных были ранены. В самом тяжёлом состоянии находился боевой лётчик, капитан-орденоносец Василий Семёнович Терентьев, командир эскадрильи «Яков», сбитый над Курском. Кроме тяжёлых ранений, он получил страшные ожоги тела и лица. Раны его кровоточили и гноились.

Встретил Вячеслав и гвардейцев-лётчиков, пилотов из других полков и дивизий своего гвардейского корпуса. Прошло всего несколько часов на общем дворе, и уже начали возникать своеобразные землячества: сами собой тянулись друг к другу друзья-однополчане, сходились вместе товарищи по роду войск и виду оружия. И были среди военнопленных офицеров-коммунистов такие люди, которые осторожно, незримо, но умело направляли этот стихийный процесс объединения и консолидации сил. Очень скоро Вячеслав и его товарищи почувствовали помощь этих незримых руководителей.

На тюремном дворе набралось уже до тридцати лётчиков. Они быстро нашли общий язык между собой, обменялись новостями и планами. Эти люди всецело могли доверять друг другу. Не соблюдая особых правил конспирации, не принимая особых мер предосторожности против стукачей, потому что в среде лётчиков таких типов быть не могло, они горячо принялись обсуждать различные планы и проекты коллективного побега из тюрьмы. И хотя дело ещё не дошло даже до сколько-нибудь реального плана, тюремная администрация кое-что проведала. И начальство решило как можно быстрее избавиться от столь беспокойного элемента, как советские лётчики.

Во двор явился комендант тюрьмы и объявил военнопленным:

– Алле руссише кригсгефангене флигер – нах Смоленск! [13] Alle russischen Kriegsgefangenen Flieger – nach Smolensk! – Всех русских военнопленных лётчиков – в Смоленск! ( нем. )

Тут же началась подготовка к этапу. Солдаты читали по списку фамилии отправляемых. Списки составлялись самими немцами, весьма небрежно, некоторые лётчики не попали в них, в том числе и Вячеслав. Это его сильно встревожило: во что бы то ни стало нужно было остаться в своём «землячестве», среди наиболее смелых и решительных, физически тренированных ребят! Тут-то и оценил он силу товарищеской взаимопомощи советских людей и авторитет незримого руководства! Оно умело помогало лётчикам сохранить группу, удержаться всем вместе. Когда за пленными явился усиленный конвой, немецкие списки были уже исправлены и пополнены так, что никто из лётчиков не оказался отставленным от смоленского этапа.

Короткие рукопожатия, обмен адресами семей («после освобождения – с видимся»), объятия, напутствия – и три десятка лётчиков уже выстраиваются перед воротами. Между собой – железный уговор: при малейшей оплошности конвоя – бежать! Но, видимо, конвой это знает, потому что начальник конвоя, офицер с маузером в руке, предупреждает через переводчика:

– Малейшее движение в сторону, падение, разговор в строю, перешёптывание или попытка заговорить с вольным населением повлечёт за собой расстрел всей колонны на месте. Кто подаст голос или какой-либо знак, тот подаст сигнал к смерти всех!

Шагает этап по орловским улицам. Тридцать пленных и почти столько же автоматчиков. Курки взведены, пальцы на спусках. Пленные шагают по мостовой, конвой – сбоку и сзади. Впереди офицер с маузером. Из окон, с пешеходных панелей глядят на это шествие жители города. Старухи откровенно плачут, прижимая к глазам платочки, старики угрюмо вытирают усы и бороды. Большеглазые худенькие девушки с тревогой и жалостью всматриваются в лица пленных – нет ли и его среди бредущих? И никто не смеет приблизиться, последствия известны! Какой-то мальчуган попытался бросить несколько папирос пленным. Сразу грянуло: «Хальт!» [14] Halt! – стой! ( нем. ) , автоматы – на прицел, ритм движения нарушился… А мальчишки и след простыл! Растоптанные папироски остались на мостовой, дробный разнобой шагов снова заполняет улицу. Опасный момент обошёлся.