София Волгина - Екатерина Великая. Завершение Золотого века

Сегодни, пройдя вместе с графом Самойловым в кабинет, она поговорила с ним о военных событиях, действиях, предпринимаемых князем Платоном Зубовым, обсудила некоторые дела Сената. Засим Екатерина вдруг испросила:

— Что же граф Петр Александрович Румянцев?

— Как вы знаете, Ваше Величество, два года назад, он подал прошение об отставке. Получив его, удалился в свое малороссийское имение Ташань.

— Ташань? У него же дворцы и в Гомеле, и в Качановке, Вишенках, еще пара — тройка где-то еще.

Граф усмехнулся:

— Богат фельдмаршал, ничего не скажешь! Зато держит в черном теле своих троих сыновей. Поелику они, вестимо, и не женятся. Всем за сорок, а все — холостяки.

Екатерина иронически заметила: — Стало быть, скадерный старик.

— Может статься. Обижен весьма на покойного князя Потемкина.

— Отчего же?

— Фельдмаршал жаловался, что князь не давал ему ни войск, ни провианта, ни боевых припасов, ни случая сражаться, хотя Румянцев до отставки числился командиром второй армии при главнокомандующем князе Потемкине.

— Чего ж так непочтительно обходился с ним Светлейший князь?

— Бог его знает! Румянцев-то не в меру растолстел, стал малоподвижен. Да и без него Суворов везде поспевал.

— Да-а-а-а. Как тут не обидеться Румянцеву, ведь он был в свое время героем. Однако, сказывают, он был весьма опечален смертью князя Таврического…

Обер-прокурор почтительно поклонился:

— Да, Ваше Величество, сие известный факт: смерть Светлейшего князя была весьма прискорбна для него, он изразил мысль, что Россия потеряла великого сына.

Глаза Екатерины мгновенно покраснели. Она отвернулась, нервно побарабанила пальцами по столу. Засим испросила:

— Что ж граф Румянцев теперь делает в своем Ташане?

— Сказывают, там у него дворец в виде крепости. Так вот он заперся в одной комнате и никогда из нее не выходит. Мало того, он делает вид, что не узнает собственных детей и других родных, кои посещали его. Теперь в его поместье никто и не заглядывает.

— Никогда не выходит? Не узнает родных! Может статься, у него что-то не в порядке с головой?

— Не знаю, не ведаю. Может статься.

Екатерина покачала головой:

— А ведь правильно о нем написал Державин в своем «Водопаде»:

Процитировав отрывок из оды, паки, сокрушенно качнув головой, государыня молвила:

— Это ведь надобно придумать: самому себя заключить в собственный острог! В то время как другие мечтают оттуда выбраться.

Екатерина помолчала, засим снова обратилась к Самойлову: — Вам, господин обер-прокурор, известно, что наш с вами век называют «Золотым», и мы оному обязаны и сему Румянцеву, и Потемкину, и Суворову, и Репнину, и…

— Главным образом Вам, Ваше Величество, — подобострастно, не побоявшись прервать императрицу, продолжил граф.

Екатерина благосклонно взглянула на него.

— Может статься, вы и правы, граф. Но я мыслю: сему я обязана французским философам: я желала реализовать их теорию просвещенного абсолютизма на практике, здесь, в России, но…

Екатерина, подняла указательный палец и улыбнувшись, паки затарабанила пальцами по столу.

— Знаете, что меня отрезвило? — спросила она.

— Полагаю, Французская революция?

— Именно! Пугачевское восстание и Французская революция! Оказалось, что учения Вольтера, Руссо и других философов не столь безобидны для монархии.

Обер-прокурор с воодушевлением подхватил:

— К тому же, их теория, государыня, может статься, пригодна для Франции, между тем, как между ней и нашим отечеством существует огромная дистанция во многих отношениях…

— То-то и оно, — промолвила Екатерина, окинув Самойлова критическим, полувопросительным взглядом. — Полагаю, что предоставление свободы всему обществу чревато неуправляемым хаосом… Вы, я зрю, много в оном понимаете, граф. Как вы думаете, что особливо повлияло на вольнодумство таковых, как Новиков, Княжнин, Радищев и им подобных?

Обер-прокурор, поднял глаза, как бы вопрошая Всевышнего, закинул руки за спину, засим, опустив голову, изрек:

— Думаю, все оное идет с того момента, когда десять лет назад вы, государыня-матушка, изволили разрешить открывать типографии всем желающим.

Екатерина, посмотрев на него с особливой аттенцией, усмехнулась:

— Да. И для сего надобно было токмо лишь поставить в известность полицию.

— На нынешний день, Ваше Величество, я вам докладывал, открылось по одиннадцати типографий в обеих столицах и примерно толико же в провинции.

— Сказывают, даже в Тобольске имеется одна?

— В том то и дело! Свобода слова и вольнолюбие кругом и всюду по России, Ваше Величество. Я бы просил Ваше Императорское Величество ввести строгую цензуру на без меры словоохотливых вольнолюбцев.

Екатерина, покосившись на него, отвела глаза, засим спокойно отреагировала:

— Цензуру говоришь? Строгую?

Обер-прокурор, порозовев от волнения, подтвердил:

— Строгую, Ваше Величество!

Екатерина с минуту смотрела как бы сквозь него, засим задумчиво промолвила:

— Что ж, над сим следует поразмыслить, господин обер-прокурор.

Помедлив, Екатерина продолжила:

— Но разве можливо будет знать, чем дышат вольнолюбцы, али, к примеру, мои взрослые внуки, али их отец — Великий князь Павел?

Обер-прокурор, мгновенно поняв, куда клонит императрица, ответствовал:

— Сие не просто, Ваше Величество, но можливо. «Tempus consilium dabet». Не беспокойтесь на сей счет, я позабочусь об оном.

Записки императрицы:

Известный художник — портретист Боровиковский, коий был приглашен в столицу восемь лет назад, в бытность нашего посещения Тавриды, заслуженно получил за свои изумительные портреты звание академика. Колико прекрасных художников теперь в России! И Левицкий, и Лосенко, и Саблуков, и Рокотов, и Боровиковский, и Аргунов, и Тропинин, и Христинек, и Антропов. И колико прекрасных архитекторов! Среди них Воронихин, Львов, Баженов, Старов, Козаков, а колико на подходе молодых, пока неизвестных, учащихся в Италии и во Франции! А ведь в начале моего царствования таковых по пальцам можливо было перечесть.

В знаменательный день открытия публичной библиотеки, коя состояла токмо из обширной коллекции книг, собранной графом Строгановым, на обеде, данном им в честь оного события, императрице была представлена молодая французская художница, госпожа Мари Виже-Лебрен. Александр Строганов, знавший ее еще в бытность долгого пребывания во Франции, восторженно отзывался об отменно хорошенькой художнице, к тому же, бывшей наперстнице Марии-Антуанетты. Она показала несколько небольших портретов, написанных ею недавно. Портрет Нассау-Зигена был великолепен, и Екатерина положила, что можно ей доверить написать еще один свой портрет. Пусть потомство будет знать, какова она была в старости.