София Волгина - Екатерина Великая. Завершение Золотого века

— Да, сие так. Он, пожалуй, любил вас.

— Все они любили меня. Даже, рекомендованный вами, князь, ваш родственник Мамонов. Недавно токмо он перестал слать письма с мольбами вернуться ко мне. Гуляют слухи, что он токмо тем и занят с утра до ночи, что изводит свою жену, пеняя ей, что из-за нее он потерял меня. Но императрица Екатерина не прощает измен, вы знаете об том.

Потемкин, закусив губу, изрядно порозовев, сунул руки в карманы кафтана, и, отвернувшись к окну, более не вымолвил и слова.

Записки императрицы:

Светлейший князь Потемкин никак не желает выехать из Петербурга. Медом ему здесь намазано.

В конце июня князь Григорий Александрович Потемкин получил депешу из действующей армии Северного Кавказа, что русские войска под командованием генерал-аншефа Ивана Васильевича Гудовича, захватив турецкую крепость Анапа и взяли в плен шейха Мансура.

В тот вечер, императрица с небольшой свитой, включавшей братьев Зубовых, приехала из Петергофа в Петербург, и обедала у князя Потемкина в его доме, в Конной гвардии, выказывая ему ласку и почтение, вызывая тем самым не ложную зависть и глухую ненависть Зубовых и их приспешников.

— Вот и попался, неуловимый, — подняв свой бокал, сказал Екатерине Светлейший.

— Неуловимый? Ты об шейхе Мансуре? — переспросила Екатерина, обратив на него радостные глаза.

— Стало быть, он самый, — проговорил довольным тоном князь, — Генерал Гудович взял Анапу, а шейх оказался среди трех тысяч пленников. Давайте, выпьем за то, матушка!

Екатерина, с готовностью, подняла свой бокал, наполненный смородиновым соком. Выпив, она изволила посоветовать:

— Что ж, надобно его направить сюда, в Санкт-Петербург. Прикажи, дабы везли осторожно, не можно допустить, чтоб пленного Мансура отбили горцы.

— Таковое не может статься, государыня-матушка.

— Куда ж его? В Шлиссельбургскую крепость?

Потемкин усмехнулся:

— Пожалуй. Оттуда уж не сбежит, дабы паки поднимать горцев противу нас!

Сидя за столом с императрицей, он, время от времени, бросал на графа Зубова надменный взгляд. Тот старался даже не поднимать глаза, и все время разговаривал, с сидящими напротив, графом Федором Головкиным и своим братом Николаем, кои тоже избегали взгляда Светлейшего. Конечно, Зубов и его родня, вошедшая в силу, страшились Потемкина и тайно искали возможность пошатнуть его положение. Князя Таврического спасала милость государыни, для которой Светлейший князь оставался самым доверенным, самым надежным другом, разделявшим вместе с нею бремя управления державой.

Несмотря на то, что прекращение военных действий давало ему полное право не спешить с отъездом, но долгое пребывание его в Санкт-Петербурге было не по душе семье Зубовых. Любимец Екатерины пенял в его адрес тем, что князь исчерпал причину присутствия в столице, и ему надобно ехать к армии в Молдавию, дабы завершить войну достойным мирным договором. Государыня, наконец, повелела Светлейшему князю, не мешкая, отправляться на юг. Всесильному князю Таврическому ничего не оставалось, как, смириться пред ее волей. Смирился, прежде всего, поелику сам считал своим долгом подвести итоги войне, которой он руководил в течение четырех лет и, которая утверждала Россию в новом почетном ранге — Черноморской державы. Впереди его поджидали дела, связанные с долгими и изнурительными переговорами с непримиримым и неуступчивым врагом.

В конце концов, одиннадцатого июля, представители Британии и Пруссии подписали ноту, в которой основанием для мира с Турцией — есть ли турецкая сторона подпишет его немедленно — признавалась граница по Днестру. Очаков со степью между Бугом и Днестром отходил к России. В случае, есть ли бы турки отказались подписывать соглашение, Россия сохраняла за собой право бороться за более выгодные условия. Посему, Главнокомандующему русской армией пора было ехать, дабы завершить дело с мирными переговорами.

Днем, перед отъездом, Светлейший князь Таврический поехал попрощаться с фрейлиной императрицы Натальей Кирилловной Загряжской, урожденной Разумовской. Как всегда, она встретила его приветливо: усадила, накормила обедом. Сидя чуть скособочившись, из-за своего, тщательно замаскированного, незаметного горба, она, не спуская с него глаз, с грустной проникновенностью обратилась к нему:

— Ты не поверишь, как я по тебе грущу.

Потемкин, заломив бровь, даже отложил вилку.

— А что такое?

Наталья Кирилловна сокрушительно молвила:

— Не знаю, куда мне будет тебя девать.

— Как так? Что означает — девать? — захлопал ресницами удивленный князь.

Загряжская, думая, что он делает вид, что он не понимает, на что она намекает, сказала ему с печалью, но напрямик:

— Ты моложе государыни, ты ее переживешь: что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком!

Потемкин улыбнулся, мотнул опущенной головой, сказал задумчиво:

— Не беспокойся, Наталья Кирилловна! Я умру прежде государыни, — и, весело подмигнув ей, добавил, — я умру скоро.

Наталья Кирилловна подскочила на месте, ее красивые серые глаза округлились, выступили слезы и она, вне себя, вскричала:

— Как ты можешь таковое наговаривать на себя, Григорий Александрович! Типун тебе на язык!

Она еще долго выговаривала ему свое неудовольствие касательно его последних слов, пока он не извинился и не успокоил ее. Тепло распрощавшись с ней, он направился к своей племяннице Татьяне Васильевне Потемкиной, у которой недавно родился сын Александр, а прелестной дочери ее, Екатерине, крестнице самой императрицы, было всего лишь два года. Она не хотела спускаться с колен своего деда Григория, коий то и дело обнимал и целовал ее. В тесном кружке, где присутствовали его племянницы Татьяна и Екатерина, а такожде фрейлина императрицы Варвара Головина, Потемкин вдруг, с печалью в голосе, заговорил о скорой своей смерти, чем необычайно расстроил их всех. Их подруга, молодая графиня Головина, считавшая Светлейшего самым безнравственным человеком столицы, и та была тронута до слез.

Светлейший князь, распрощался с ними вечером, понеже ему еще предстояло встретиться с банкиром бароном Ричардом Судерландом.

Утром императрица Екатерина Алексеевна взяла в руки Камер-фурьерский церемониальный журнал, который сообщал: «24 июля, четверг. Сего числа по утру в 4 часа Его Светлость Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический из Царского Села предпринял путь к армии».

Не желая никаких проводов ни со стороны друзей, ни врагов, Потемкин, с небольшим сопровождением, уже два часа был в пути, двигаясь на юг империи. Она хотела встать, проводить его, но князь воспротивился, понеже не желал ей сцен ревности со стороны Платона. Екатерина положила журнал на место. Почему-то у неё сжалось сердце и в сей же миг, вдруг, какая-то большая невиданная птица черно-белого окраса забилась в стекло; отлетела, вновь забилась, после третьего раза улетела. Екатерина открыла окно и долго провожала ее взглядом. Сердце стучало так, что, дабы умерить его, она прижала руки к груди. Через минуту она села за стол написать следом Светлейшему князю записку с теплыми словами с наилучшими пожеланиями. О птице не стала упоминать, понеже князь был не в меру суеверен.