Монап Эгамбердиев - Тень Желтого дракона

Лучина, догорев, давно погасла. Но сладкие грезы долго никому не давали заснуть. В мечтах люди были далеко отсюда: одни убирали свой огород, другие гнали домой уведенных на строительство дороги мулов, третьи отнимали у сборщиков налогов свой скарб и одежду. Кто-то вслух грозился, что если надзиратель еще раз хлестнет его плеткой, то получит булыжником по голове…

Лишь постепенно обитатели землянки стали успокаиваться и засыпать, но тут послышался звон от ударов палки в било — надзиратели будили людей. Надо было спешить на работу. Сегодня байшаньцы взяли с собой и Ань-ина, он полюбился им, стал своим.

К полудню начала сказываться усталость. Кто-то чаще спотыкался, у кого-то закружилась голова. Как всегда, надзиратели дергали людей за одежду, понукали, хлестали плетками. Но никто из байшаньцев, даже те, кто храбрился ночью, не осмелился перечить им. Все шло, как прежде. Изнуренные люди, горбясь, так же покорно, как их мулы и волы, таскали землю. «Одно дело — болтать в землянке, — рассуждали про себя люди, — и совсем другое — стоять с надзирателем лицом к лицу. Судьба нунфу — корпеть над землей от колыбели до могилы».

Медленно текли дни. Но рассказы о том, что Сын Неба родом из села, что все жестокости исходят не от него, а от надзирателей, сборщиков налогов и деревенских старост и что Сын Неба накажет их, если узнает о притеснениях, передавались из уст в уста, из землянки в землянку, обрастая новыми вымыслами. Иные уже утверждали, что вот-вот приедет сам Сын Неба и прикажет повесить всех надзирателей прямо на глазах у обездоленных. Одни верили этим разговорам, другие не верили, но все ждали: что-то должно произойти.

— Молодость бесценна и, увы, неповторима, — сказал как-то старик Ань-ину. — И усталость в молодые годы проходит быстро, и на душе светлее, хотя ты голоден и бос.

Как ни безрадостны были юные годы Ань-ина, но и у него на душе сохранилось светлое чувство. Ему хотелось открыть кому-нибудь свое сердце. Но кому? Крестьяне, обитатели землянки, казалось, были совершенно безразличны ко всему, кроме своей нужды.

Но вот судьба свела Ань-ина с одним молодым байшаньцем. Ему уже исполнилось лет двадцать пять, но он тоже еще не был женат. Несколько ночей они спали рядом, у входа в землянку. Однажды в темноте, когда им не давал заснуть чей-то громкий храп, Ань-ин шепотом спросил своего приятеля:

— Когда ты собираешься жениться? У тебя же есть родители, вы имеете свою хижину…

— А на что свадьбу сыграть, как потом прокормить жену? — вздохнул молодой сосед.

Наступило молчание.

Любишь кого-нибудь? — Ань-ин старался вызвать встречный вопрос — ему не терпелось поделиться своей тайной. И приятель спросил:

— А ты?

— Да, люблю! Хочешь, расскажу?

— Говори.

— Я расскажу сначала все о себе. Иначе моя любовь будет тебе не понятна.

— Ну начинай!

— Я помню себя с того рокового события, которое произошло, когда мне исполнилось, наверное, года два. Это я потом подсчитал. Ночью я проснулся от страшного крика матери. Она обнимала меня и прижимала к себе. Целует, гладит, смотрит мне в лицо, снова обнимает, плачет, целует. Отец стоял рядом, молчал, а потом что-то резко сказал матери. Она притихла. Я опять уснул. Утром отец повел меня на базар. Прощаясь с нами, мать опять стала плакать и целовать меня, но уже не кричала, а только всхлипывала. На базаре отец исчез в толпе. Я долго ходил, искал его и плакал на весь базар. Наконец меня окружили люди, кто-то дал мне крошки от сладостей. А вечером какой-то человек увел меня к себе. Нас встретила стоявшая на пороге женщина. Она приветливо улыбалась. «На, привел тебе сынка!» — сказал мужчина. «Какой хорошенький мальчонка!» — воскликнула та и, подхватив меня на руки, принялась целовать.

Я стал жить у них. Только через несколько лет, став старше, я понял, что отец не потерял меня, а нарочно оставил на базаре, и вспомнил то, что он сказал в ту ночь матери: «Это лучше, чем убить». Значит, тогда речь шла обо мне. Недавно я узнал, что в те годы был издан указ взимать подушный налог начиная не с семи, а с трех лет. Мне тогда и шел третий год, и моему отцу, вероятно, нечем было платить налог — ведь я был в семье четвертым ребенком. Вот он и решил избавиться от меня таким образом.

— Но родившегося четвертым называют Ань-цзи, а ты почему Ань-ин? — удивился приятель.

— Разве ты не знаешь, что рабам часто меняют имена?.. Слушай, что со мной было дальше. Когда мне исполнилось четыре года, к моим новым родителям из соседних краев заявился их дальний родственник и на меня свалилась новая беда. Этот родственник потребовал, чтобы они вернули старый долг: когда-то, перед уходом на войну с сюнну, он, оказывается, оставил им своего вола. Он пригрозил: «Вот пойду скажу властям, что вы украли чужого ребенка. Всем известно, что вы бездетны». Пришлось мне расстаться с гостеприимным домом. Теперь-то я думаю, что этот случай был кстати и для моих новых родителей. Хотя им было жалко отдавать найденыша, но и они тогда тоже не могли больше платить за меня проклятый подушный налог. Новый хозяин тут же отдал меня ростовщику — уже за свои долги. На меня составили какой-то свиток, и с того времени я превратился в ну — стал рабом. Ростовщик продал меня на невольничьем базаре работорговцу, а тот увез меня очень далеко, сначала на мулах, потом на двуколках, и в конце концов продал богатому вельможе, живущему на берегах Хуанхай — Желтого моря. Оттуда я и убежал, скитался и скрывался три месяца, пока не набрел на вас.

— Какой длинный путь ты прошел! Наверное, видел всю Поднебесную?

— Не всю. Вся Поднебесная необозрима.

— А где же ты нашел свою любовь?

— Вот теперь расскажу и про любовь. Слушай! — Ань-ин вздохнул и зашептал быстрее: — Мне было уже лет пять, пожалуй, когда я попал в дом последнего хозяина. У него была дочка, чуть младше меня. Ее звали Ляо. Чтобы ей не было скучно, мне велели играть вместе с ней. Когда ее обучали грамоте, я тоже учился, мне это позволили. Мне удавалось разобраться в знаках лучше, чем Ляо. Постепенно мы научились писать. Ляо все больше привыкала ко мне, а я к ней. О моих успехах в грамоте стало известно хозяину. Он велел готовить меня к делопроизводству и счетному делу. Когда мне исполнилось четырнадцать, меня поселили в отгороженном углу между воротами дома и сараем, в котором жили многочисленные рабы. У меня теперь было что-то вроде своей каморки. Но Ляо я уже видел редко. Мне позволяли заходить во внутренний двор только тогда, когда хозяину необходимо было записать чьи-то долги или подсчитать количество готовых изделий, вьюков соли или других вещей, отправляемых на разные рынки. Кроме того, я читал хозяину свитки, где было написано о жизни предков Сына Неба, о деяниях разных ванов [10] Ван — титул правителей отдельных царств до образования первой централизованной империи Цинь. , о других народах, живущих далеко-далеко. Встречи с Ляо становились все реже и реже. Тогда я и почувствовал, насколько сильно привязался к ней. Думаю, что и Ляо испытывала ко мне такое же чувство. Она придумывала разные предлоги, чтобы выйти за ворота внутреннего двора и хоть на миг заглянуть в мой угол или что-нибудь шепнуть при встрече.