Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

12 марта 1885 г.

В Париже занимается рассвет. Ранние пташки уже выпорхнули на улицы – вдоль Сены и канала Святого Мартина десятки прачек идут к бато-лавуарам [6] Бато-лавуары – «плавучие прачечные», устроенные на пришвартованных баржах. , закинув на спину мешки, набитые буржуйским грязным бельем. Старьевщики всю ночь собирали товар на перепродажу и теперь тянут за собой тяжелые тележки, груженные добычей. На каждом перекрестке в стороны расходятся фонарщики, вручную тушат газовые фонари. На Центральном рынке, который Эмиль Золя назвал чревом Парижа, лавочники и торговцы ворочают ящики с овощами и фруктами, достают рыбу из корзин со льдом, рубят мясо. Неподалеку, на улице Святого Дионисия, можно увидеть те же сценки, что на Провансальской и Пигаля, – одни проститутки поджидают припозднившихся клиентов, другие отбиваются от пьянчуг. Из типографий выходят разносчики с сумками на ремне, набитыми свежими выпусками, размахивают газетами над головой. В каждом квартале аромат утреннего горячего хлеба ласкает ноздри рабочим, водоносам и угольщикам, метельщикам и путевым обходчикам; благодаря им Париж мало-помалу наполняется движением и жизнью, пока заря занимается над крышами.

Сальпетриер еще спит, когда Женевьева шагает к главному двору, стуча каблуками по холодной брусчатке на длинной аллее, ведущей от арки в воротах больницы. На лужайке справа кошка развлекается с дохлой мышью, и больше вокруг никого – ни прохожих, ни проезжих.

Пока она шла из дома, небо нахмурилось, и теперь, по пути к часовне Святого Людовика, на нее сыплется мелкий дождик. Шляпка, скромно украшенная сбоку несколькими цветочками, защищает голову от утренней мороси, руки в перчатках придерживают на талии запахнутые полы плаща. Под глазами у Женевьевы круги – она не спала всю ночь.

Дорога ведет под арку с надписью «Отделение Лассе» и на двор Святого Людовика. Напротив – парк с голыми деревьями, слева – часовня со строгим белым фасадом и черным шлемом-куполом. Женевьева направляется к ней; во внутреннем кармане плаща, прижатая к груди, лежит книга, прочитанная этой ночью.

У деревянных дверей, выкрашенных пурпурной краской, она некоторое время медлит, затем делает глубокий вдох и открывает створку.

С первого взгляда поражает суровая обстановка и умеренность во всем – здесь нет ни позолоты, ни фигурной резьбы, ни лепнины. Каменные стены, местами потемневшие от времени, лишены ненужных украшений. Часовня кажется почти заброшенной.

Слева направо перед входом выстроились шесть изваяний святых в нишах на постаментах. Размеры этого храма не менее удивительны, чем его убранство: здесь четыре придела с четырьмя нефами, а в центре над всем царит купол, столь высокий, что достать до него взглядом можно лишь запрокинув голову до головокружения.

Женевьева машинально снимает шляпку и стряхивает с нее капельки дождя. Она сама не понимает, почему вдруг решила войти сюда, в это здание, мимо которого ходит двадцать с лишним лет, дав себе слово, что нога ее никогда не ступит в эти стены.

Она делает несколько робких шагов по холодным и сырым каменным плитам. У каждого нефа своя конструкция, свое скромное убранство, но там есть все необходимое для молящихся: скамьи и деревянные стулья, алтарь, свечи и статуя Девы Марии. Здесь на редкость тихо и покойно. Женевьева слышит собственное дыхание, и кажется, что оно отдается эхом под гигантскими сводами.

Потом ее внимание привлекает едва различимый шепот. Во втором нефе слева низенькая пухлая женщина молится перед изваянием Богоматери. На женщине платье и фартук прачки; в руках, поднесенных к подбородку, четки из черных шариков. Ее веки опущены, она ведет чуть слышную беседу с каменной женской фигурой, что возвышается впереди. И глядя на эту прачку, единственную в ранний час прихожанку во всей часовне, чересчур просторной для нее одной, на ту, кто возносит молитву на рассвете, начиная с этого свой день, можно почти позавидовать ее вере. Женевьева наблюдает за ней пару мгновений, но собственное любопытство вдруг кажется ей нескромным, и, отвернувшись, она отходит в первый неф справа от входа.

На алтаре горят несколько свечей. Женевьева садится на деревянный стул, скрипнувший под ее весом, пристраивает шляпку на коленях и обводит взглядом эту вселенную, в детстве наводившую на нее ужас. Все здесь напоминает о воскресных утрах – мучительно нескончаемых. Она ненавидела церкви и возненавидела их еще больше после смерти Бландины. Неужели люди настолько беспомощны, что им нужны верования, идолы и даже особые «культовые места», чтобы молиться, как будто этого нельзя сделать дома, в своей комнате? Вероятно, да, беспомощны. А сама-то она зачем сюда пришла, если по-прежнему не верует? Книга, прочитанная ночью, страницы, которые она переворачивала до самого рассвета, привели ее сюда, в часовню. В «Трактате о духах» не проповедовалась религия, отнюдь, даже наоборот, но Женевьеву переполняла потребность немедленно оказаться в часовне так же, как содержимое книги переполняло мысли. Она не знала, что именно хочет здесь найти, – возможно, даже не ответ, а всего лишь попытку объяснения, хотя бы направление, в котором можно двигаться дальше. Бороться с собой было бесполезно – Женевьева это понимала. За неделю, прошедшую со дня появления Эжени, всё, что, как Женевьеве казалось, она давно взяла под контроль и запрятала в самых дальних уголках сознания, вырвалось на волю. Теперь ею владело тягостное чувство, но она больше не сопротивлялась. Пыталась сопротивляться – не вышло. Если нужно упасть на самое дно пропасти, чтобы потом оттолкнуться от него и подняться обратно, что ж, она это сделает.

За спиной звучат шаги, и Женевьева оборачивается – толстая прачка, закончив молитву, направляется к выходу. Порывисто вскочив, Женевьева бросается к ней, и женщина останавливается с озадаченным видом.

– Я выйду с вами. Не хочу оставаться здесь одна.

Прачка улыбается. У нее усталое лицо, а кожа на пальцах и запястьях потрескалась от того, что ей всю жизнь приходится вручную стирать чужое белье.

– Вы здесь не одна и никогда не будете в одиночестве. Здесь и где бы то ни было.

Она удаляется, оставив Женевьеву неподвижно стоять на месте. Растерянная, с блуждающим взглядом, сестра-распорядительница подносит правую руку к груди и щупает плащ – книга под ним, никуда не делась.

В замке скрежещет ключ. Эжени открывает глаза, и в первую же секунду пробуждения возвращаются болезненные спазмы в животе, отчего ей приходится свернуться на койке в три погибели. Ноги у нее голые – за последние несколько дней лодыжки отекли в тесных сапожках, она с трудом стащила обувь и уже не смогла надеть. В узком платье тоже сделалось тесно, и тогда Эжени в раздражении оторвала пуговицы и завязки на манжетах, на плечах и воротнике.