Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

– Весьма сожалею, месье Клери. Ваша сестра не может принимать посетителей.

– Как она?.. Глупый вопрос, простите.

Молодой человек заметно краснеет и оттягивает пальцем атласный шейный платок, внезапно сдавивший горло. Рыжие локоны обрамляют бледное лицо – Теофиль напоминает ей Бландину. Хрупкое телосложение, деликатные жесты, на носу и скулах россыпь веснушек… Женевьева старается изгнать образ сестры, вставший перед глазами. Эти Клери будто сговорились – оба тем или иным образом пытаются разбередить память о Бландине.

– У Эжени сильный характер. Она справится, я уверена.

Ответ не кажется Теофилю удовлетворительным. Встав со стула, он подходит к окну и смотрит на больничные корпуса, выстроившиеся вдоль аллей парка.

– Здесь огромная территория.

Женевьева, повернувшись на стуле, наблюдает за молодым человеком. В профиль он похож на Эжени – тот же тонкий прямой нос, та же вздернутая верхняя губа.

– Видите ли, мы с сестрой никогда не были близки. В нашей семье всех объединяет лишь фамилия, нас так воспитали. Однако, несмотря на это, я чувствую, что свершилась чудовищная несправедливость. С прошлой недели не могу спать. Ее лицо постоянно стоит перед глазами. Ведь мы не оставили Эжени выбора, я проявил слабость, согласившись участвовать в этом. И теперь горько раскаиваюсь. Простите, что позволил себе разоткровенничаться с вами – это неприлично… Однако, раз уж мне нельзя увидеть сестру, быть может, вы согласитесь кое-что ей передать от меня?

Женевьева не успевает ответить – Теофиль уже достал из-под сюртука книгу и протягивает ее дрожащей от волнения рукой. На переплете название – «Трактат о духах». Женевьева недоуменно смотрит на юношу.

– Мне удалось найти эту книгу прежде отца, иначе он сжег бы ее. Прошу вас, передайте книгу Эжени. Я делаю это не ради того, чтобы заслужить ее прощение. Просто мне хотелось бы, чтобы она чувствовала себя не такой одинокой. Пожалуйста…

Захваченная врасплох Женевьева медлит, не решается взять трактат. Она не желает общаться с Эжени никоим образом, и прежде всего не намерена больше слушать о духах, призраках, покойниках и прочем – обо всем, что связано с жизнью после смерти. Но Теофиль стоит с книгой в протянутой руке и смотрит умоляюще. В коридоре вдруг раздаются шаги, а в следующий миг кто-то три раза стучит в дверь. Вздрогнув, Женевьева хватает книгу и поспешно прячет ее в ящик стола. Теофиль благодарит ее улыбкой, надевает цилиндр и покидает кабинет, разминувшись у порога с медсестрой.

Женевьеве было четырнадцать, когда она прочла первое в своей жизни руководство по анатомии, найденное в рабочем кабинете отца. Это был поворотный момент в ее жизни. С каждой страницей она постигала научную логику, ясно говорившую, что в человеческом организме все поддается объяснению. Для Женевьевы та книга стала потрясением и величайшим открытием – как Библия для ее сестры. Круг чтения оказал на обеих огромное влияние и определил выбор на будущее – медицина для Женевьевы, религия для Бландины.

Ничего, кроме трудов по естествознанию, Женевьева не читала. Проза ее не увлекала, она не находила ничего интересного в вымышленных историях, а поэзия казалась ей и вовсе бесполезной. По мнению Женевьевы, у книг могла быть только практическая цель – они несли знание о человеке, о природе и мире. При этом она прекрасно понимала, какое сильное воздействие некоторые сочинения способны производить на умы, – не только убедилась в этом на собственном опыте и на примере сестры, но и слышала, с какой жаркой страстью умалишенные в больнице обсуждают романы. Она видела истеричек, читавших наизусть стихи и утиравших слезы, и таких, кто обсуждал литературных героинь с веселой фамильярностью, будто своих знакомых, а иные вспоминали какой-нибудь сюжетный поворот, сдерживая рыдания. Здесь и таилась разница между научной литературой и художественной: первая не имеет эмоциальной составляющей. Научные сочинения ограничиваются фактами и выводами, вымысел же обращен к сантиментам, рождает бурю чувств, бередит душу, волнует воображение, он не взывает к разуму, не требует рефлексии, а всего лишь увлекает читателя – и прежде всего читательницу – к эмоциональной катастрофе. Женевьева не просто не находила в художественной литературе пищи для ума – она всегда боялась ее пагубного воздействия. Поэтому романы в отделении истеричек под запретом: зачем колебать шаткое равновесие, подогревая страсти?

В этот вечер Женевьева держит в руках томик в переплете и смотрит на него с привычным недоверием. За окном ее комнатушки сгустилась ночная тьма. Наскоро умывшись в уборной на лестничной площадке и проглотив миску супа, Женевьева достала книгу из кармана плаща и села на краешек кровати в пятне света от масляной лампы, стоящей на тумбочке. «Трактат о ду́хах». Она краем уха слышала, как врачи упоминали это произведение в беседе, неожиданно принявшей метафизический оборот. Трактат высмеивали на все лады, возмущались, что подобные мысли не только могли прийти кому-то в голову, но и были опубликованы. Насколько поняла Женевьева по обрывкам услышанного, автор пытался, основываясь на разрозненных фактах, доказать, что жизнь после смерти вполне реальна, но поскольку его сочинение тоже вызывало разнообразные эмоции, она им тогда не заинтересовалась.

Напротив кровати деревенская печурка пышет теплом, слегка согревая воздух. На улице Суффло тишина. Женевьева смотрит на книгу, не решаясь ее открыть. Из-за этой книги почтенный месье Клери привез в Сальпетриер свою дочь, что вполне объяснимо. Кому же понравится, что его ребенок заявляет о знакомстве с потусторонним миром? Для человека неестественно пересекать границы познаваемого, ставить под сомнение конечность жизни, видеть незримое. Подобное поведение – следствие бреда, помутнения рассудка.

Руки Женевьевы сами переворачивают томик, быстро пролистывают, откладывают на тумбочку, снова хватаются за него. Ничто не мешает ей открыть трактат и прочитать хотя бы первые страницы… Если его содержание столь абсурдно, как утверждали коллеги, она вскоре начнет испытывать раздражение и захлопнет книгу навсегда. В любом случае не может быть и речи о том, чтобы отдать «Трактат о духах» Эжени и тем самым усугубить ее состояние.

Стенные часы бьют десять раз. Ладони Женевьевы лежат на переплете. Она до сих пор не открыла книгу, словно боится узнать то, о чем автор может ей поведать.

«Ну что ты, Женевьева? Это всего лишь книга. Не валяй дурака».

С решительным видом она подтягивает ноги на кровать, откидывается на подушку и открывает наконец трактат на первой странице.