Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

Женевьева с трудом распрямляет затекшие конечности, поднимается на ноги и отряхивает платье.

– Мадам… вы ночевали здесь?

– Разумеется, нет. Пришла сегодня рано, не выспалась. Голова вдруг закружилась, вот и присела где стояла. А ты, собственно, как здесь очутилась?

– Пришла за картами пациенток для утреннего обхода…

– Это не твоя обязанность. Ступай, тебе тут нечего делать.

Медсестра, опустив голову, покидает кабинет и закрывает за собой дверь. Женевьева принимается мерить шагами тесную комнату, скрестив руки на груди и озабоченно хмурясь. Она злится на себя за слабость, а еще больше недовольна тем, что ее застукали в таком состоянии. Слухи в Сальпетриер распространяются быстрее, чем в каком-нибудь провинциальном городке. Единственный неверный шаг, любая странность в поведении мгновенно привлекают ненужное внимание. Сестра-распорядительница не может позволить, чтобы на нее здесь смотрели с подозрением. Еще одно такое проявление слабости – и ей отведут койку в дортуаре истеричек.

Это не должно повториться. Она оплошала, попала в ловушку, поддавшись соблазнительной мысли о том, что любимые люди остаются с тобой навсегда, что конец земной жизни не означает конец существования. Она поверила в эти байки, потому что Эжени разбередила глубокую рану, попала пальцем в самую больную точку. Но Эжени безумна. Она безумна, нет сомнений, а Бландина мертва. Таков единственный вывод.

Женевьева делает глубокий вдох, выдох, хватает со стола медицинские карты и покидает кабинет.

Эжени входит в смотровую. Здесь уже ждут пять женщин – стоя посередке, они испуганно оборачиваются все разом к распашным дверям, решив, что это явился врач.

С первого взгляда помещение похоже на маленькую галерею в музее естественной истории. Над желтовато-коричневыми стенами под самым потолком, – карнизы с лепниной. По бокам от входа – книжные шкафы; здесь целая библиотека, сотни томов: труды по естественным наукам, по неврологии и анатомии, иллюстрированные медицинские руководства. Напротив, между больших прямоугольных окон с видом на парк, – шкафы из потемневшего дерева со стеклянными дверцами, за которыми видны разнообразные склянки с жидкостями: банки, пузырьки, колбы. На столике – медицинские инструменты, довольно большие, замысловатые, незнакомые публике, чуждой научному миру. В стороне за ширмой скромно притулилась медицинская кушетка. Пахнет деревом и этиловым спиртом.

Никто так не любит смотровые, как сами врачи. Для них, людей с научным складом ума, это царство прогресса. Именно здесь обнаруживаются патологии, изучение которых позволяет медицине двигаться вперед. Они обожают инструменты, которые наводят ужас на тех, кого с помощью этих инструментов обследуют. Для обследуемых же, которых вынуждают раздеться, смотровая – место всевозможных страхов и неуверенности. Двое, остающиеся здесь наедине, уже не равны – судьба одного отныне в руках другого, и первый должен во всем второму довериться. Результат осмотра – это вопрос жизни для первого и вопрос карьеры для второго. Неравенство обозначается еще отчетливее, когда порог врачебного кабинета переступает женщина, ибо предметом обследования становится тело, одновременно желанное и непостижимое. Врач всегда уверен, что во всем разбирается лучше, чем пациент, а мужчина считает, что он знает больше, чем женщина, – истерички, ожидающие сейчас начала осмотра, понимают это на уровне интуиции, оттого и нервничают.

Медсестра, которая привела в смотровую Эжени, приказывает ей присоединиться к группе умалишенных. Паркет поскрипывает под сапожками девушки. Остальные пациентки на вид ее ровесницы; ожидание длится бесконечно, и они не знают, куда девать руки – прячут их за спину, сплетают и расплетают пальцы, теребят подолы платьев.

Напротив них – исключительно мужская публика. За большим прямоугольным столом сидят трое ассистентов в темных сюртуках и галстуках, переговариваются вполголоса, не обращая внимания на растревоженных пациенток. Позади ассистентов стоят пятеро интернов в белых халатах – эти с похабными улыбочками без зазрения совести рассматривают девушек, скользя взглядами по груди, бедрам, губам, слегка подталкивают друг друга локтями, обмениваясь впечатлениями, шепчут на ухо скабрезности. Глядя на них, Эжени думает, что эти парни, должно быть, видели за свою жизнь слишком мало женщин, если уж им доставляет такое наслаждение таращиться на беззащитных умалишенных.

Она чувствует смертельную усталость – от того, что ее все время гоняют по коридорам из одного помещения в другое и говорят с ней приказным тоном; от того, что до сих пор неизвестно, где она будет спать этой ночью. Ей хочется выпить стакан чистой воды, вымыться, сменить платье. Нервы звенят от абсурдности и непреодолимости обстоятельств. Заметив, что ее исподтишка рассматривает один интерн, Эжени прожигает его таким яростным взглядом, что молодой человек фыркает в усы и толкает приятелей, указывая им на дикарку справа – «Видали, как зыркнула?!» Она бы вцепилась ему в глотку, если бы в этот момент не распахнулись обе створки дверей. Все пациентки вздрогнули.

В смотровую входит врач – высокий, с короткими вьющимися волосами, напомаженными и уложенными на косой пробор. Набрякшие верхние веки и усы, которые слегка топорщатся над уголками губ, придают ему серьезный и озабоченный вид. Поприветствовав других докторов и интернов, он усаживается за стол. Женевьева кладет перед ним медицинские карты и отходит в сторонку.

Девушки начинают перешептываться.

– Это же не Шарко…

– Нет, Бабинский.

– А где Шарко?

– Если он не придет, я им не позволю к себе прикоснуться…

Бабинский, быстро просмотрев карты, передает их соседу справа, Жилю де ла Туретту, и поднимается со стула.

– Что ж, начнем. Люсетта Бадуэн, подойдите ближе.

Худенькая блондинка, совсем утонувшая в платье, которое ей слишком велико, робко подступает к столу. Неаккуратно заплетенные косы покачиваются вдоль спины. Она вскидывает тревожный взгляд на сидящих перед ней мужчин:

– Господа, простите… а месье Шарко сегодня не будет?

– Я его заменяю. Меня зовут Жозеф Бабинский.

– Тогда простите еще раз, но… я не хочу, чтобы ко мне прикасались.

– В таком случае я не смогу вас осмотреть.

– Я только месье Шарко разрешаю к себе прикасаться… Больше никому.

Девушка начинает дрожать, безостановочно потирает руки, будто моет их в воде, и неотрывно смотрит под ноги. Бабинский невозмутимо пожимает плечами:

– Хорошо, вы пройдете осмотр в другой день. Проводите ее в дортуар. Кто у нас следующий?

– Эжени Клери.