Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

А если мысленно убрать все аттракционы? Шульц прикидывал в уме, в каком месте могли располагаться могилы, но так ничего и не определил – не за что было глазу зацепиться, ни малейшего ориентира, – абсолютно чужое место… Полная безнадега… Так бродил он и бродил среди праздно шатающейся и веселящейся публики, пока не забрел на окраину парка и у невзрачного вагончика с облупившейся краской не столкнулся нос к носу со старичком-латышом, вполне себе добродушного и даже курьезного вида. Несмотря на лето, тот был в зимней шапке, меховой душегрейке и крепко навеселе. Обрадовавшись внезапному визитеру, тотчас пожаловался, что давно кости не греют, вот и приходится пропускать стакан-другой, шутил, скалясь беззубым ртом и посасывая давно потухшую длинную трубку. Представился ночным сторожем, «национально думающим латышом» и безвестным героем минувшей войны – все в одном флаконе. Сообщил о том не без горького сарказма и «отпустил шпильку» в свой адрес, мол, его однополчане давным-давно выбились в крупные «шишки», а он вынужден прозябать на старости лет больной и всеми позабытый на этом поганом кладбище… «Кладбище? – поразился Шульц, – каком кладбище?..» – «Известно каком – жидовском!» – ответил старик и продолжил…

Так и узнал Шульц, что кладбище – Новое и примыкавшее к нему Старое еврейское кладбище, закрытое для погребения еще с двадцатых годов, были в буквальном смысле стерты с лица земли – деревья спилены, пни выкорчеваны, а вся территория вместе с могилами перепахана бульдозерами вдоль и поперек. Так вскоре после войны глубоко символическим образом была поставлена жирная точка в окончательном решении столь животрепещущего для Третьего рейха еврейского вопроса. (Самих евреев в Риге, к слову сказать, в живых к тому времени уже не осталось – последние четыре тысячи человек из неполных ста тысяч, ликвидированных в Латвии, были уничтожены в конце 1943 года, а вместе с ними прекратило существование и рижское гетто, об этом так же успел поведать старик.) Долгое время здесь находился пустырь, превращенный в мусорную свалку, а в начале 60-х городские власти решили устроить здесь парк развлечений.

Шульц попытался задать несколько вопросов, кое-что прояснить, но старика это насторожило – уж больно напористо Шульц начал расспрашивать – зачем, мол, волосатому парнишке понадобилось копаться в делах минувших дней, узнавать подробности военных лет, ведь тридцать лет прошло, новое поколение выросло, не нюхавшее пороху и знать не знавшее военного лихолетья, зачем ему все это? Но Шульц его успокоил, представившись студентом-историком, сказал, что сведения нужны для дела – он собирает материал для курсовой работы о латвийских героях минувшей войны. Услышав объяснение, старик поутих и даже обрадовался, заявив, что он – как раз тот человек, который и нужен Шульцу, он много чего может вспомнить, память у него отличная, склерозом пока не страдает, однако сейчас ему не до разговоров. Шульц догадался, что сторожу сильно хотелось выпить, и выпивка у него имелась, только делиться ни с кем не желал, – настоящий алкаш. Выпроваживая незваного гостя, он хитро улыбнулся беззубым ртом: «Приходи завтра, парень, тогда и поговорим, и имей в виду – одной бутылкой не отделаешься…»

Утренняя партия в бадминтон у Шульца, как помните, не задалась, он и засобирался в Шмерли, едва позавтракав со мной и Катковским. Меня посвящать в детали своей поездки не стал, Катковского тем более, посчитав это личным делом. Что касается взрывчатки – пакет он ночью перепрятал, засунул за поленницу поглубже и поехал налегке – единственное, пожалуй, что он тогда сделал разумно.

Забегая вперед, сообщу, что «безобидный» старичок оказался никем иным, как бывшим немецким полицаем, числился в рядах так называемой зондеркоманды Виктора Арайса, вспомогательной полиции, банды отъявленных убийц и безжалостных палачей, той самой, которая «прославилась» организацией еврейских погромов в Риге, массовыми расстрелами и показательными актами устрашения с сожжением синагог вместе с согнанными туда людьми в первые дни немецкой оккупации – в июле 1941 года.

Узнав, с кем он познакомился, Шульцу б по уму надо было сразу бежать из парка Шмерли без оглядки, что называется – от греха подальше, выбросив из головы страшного человека. Но ведь выяснить, кем был старик в прошлом и другие не менее важные подробности, заинтригованному Шульцу удалось, только наведавшись к сторожу во второй раз. Его тащило в Шмерли со страшной силой, видимо, он интуитивно чувствовал, что новый знакомец каким-то образом может пролить свет на обстоятельства гибели родителей его матери, сгинувших в кровавой мясорубке Холокоста. Да, встреча с ветераном-карателем, как теперь мне представляется, отнюдь не стала случайной, была предопределена свыше – судьбой и самим временем, в котором мы с Шульцем очутились. По-другому, наверное, и не могло произойти.

Надо сказать, что старик искренне обрадовался Шульцу – он с утра был с крутого бодуна и жаждал опохмелиться на дармовщинку. «Принес? Давай скорее сюда», – торопил он Шульца, его мутные глаза враз зажглись адским пламенем при виде трех пузырей со шнапсом, которые Шульц выгрузил из рюкзака, но сам бутылку откупорить и налить себе в стакан все равно не смог – так тряслись его руки, пришлось помогать. Старик и из стакана-то выпить по-людски не смог, пока ко рту поднес – все пролил… Шульц сам ему в глотку шнапса залил по его настоятельной просьбе и, когда тот выпил, ему враз полегчало, прям повеселел на глазах, да и трясучка поутихла, и он, не закусывая, тут же стал с азартом и гордостью рассказывать. Тут-то все и выяснилось… В свойственной ему манере – с шутками да прибаутками, даже если говорил о чудовищных и запредельных вещах, касающихся ликвидации тысяч и тысяч безвинных людей, большинство из которых, надо полагать, были женщины, старики и дети. Никто его за язык не тянул рассказывать про военные «подвиги», а вот выговориться ему до смерти хотелось: в том мире, в котором он жил, про Холокост уже не принято было вспоминать, евреев в Европе днем с огнем не сыскать – все до единого выкошены еще три десятка лет назад, тема давно закрыта. А кто, как не он, помогал решать пресловутый «еврейский вопрос»?! Уязвленное самолюбие не давало покоя, надоело ему помалкивать в тряпочку, делать вид, что ничего такого не было, что евреи сами собой куда-то подевались, так что пришло время всласть посмаковать. И Шульц догадался о позывах словоизвержения: старик к тому времени стал зол на нацистскую власть – попользовалась она им по полной программе и цинично выбросила за ненадобностью на мусорную свалку. «Да, парень, – многозначительно изрек старик, – быть ликвидатором, это тебе не циркуляры строчить в канцеляриях!» По его словам, в отдельные дни приходилось расстреливать по несколько тысяч человек, а в расстрельной команде было не больше двадцати человек, никакого автоматического оружия, одни лишь карабины. «Представляешь, какая нагрузка, парень!? Мы работали на пределе физических сил. Кто еще такое выдержит? Только настоящие патриоты! Патриоты и герои!»