Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Взяли многое. Думаю, выносили сумками. Однако все потери меркнут в сравнении с потерей дневников. Потеря одного из них особенно болезненна. Я веду дневники с 1960 г., есть даже более ранние записи, но постоянно приладился писать без пропусков, пожалуй, с 1964 г. Эти дневники я называю главными. Их — восемь. Это большие тетради-книги. Вот из них гэбэшники заудили одну. Остальные спасло то, что я не храню архив дома. Я очень быстро убедился в существе перестройки, ее демократии и новой роли КГБ. Как могут те же люди, что всю жизнь говорили, делали одно, вдруг изменить свое нутро? Они способны изменить костюм, прическу, слова, но не свою душу, сердце, склонности и тем более опыт властвования — через приказ и повиновение. Все эти виляния в политике, то есть перестройка, начались с единственной целью — удержаться у власти, когда экономика вдруг обозначила полную и органическую неспособность нести на своих плечах государство, пронизанное, по сути, крепостным трудом.

Партийным верхам следовало срочно перестраивать хозяйство. Но несвободный человек не даст того, что ждали от экономики. Следовало жертвовать, то есть дать и определенную… свободу — вот тут и вышла основная осечка. Отцы обновления отпустили немного свободы, но, разумеется, не с тем, дабы народ и в самом деле избирал того, кого вздумает. Именно это не входило в планы отцов перестройки. Они не собирались уступать кому-либо рычаги власти. Экономика пусть работает по-новому — это только в радость, но людишки должны знать свое место. Пусть тешатся газетками, книгами, митингами, но не посягают на основы партийного устройства государства. Удила были ослаблены, но не сдернуты с народа. Все системы, которые держат эти удила, в полном натяге: партия, КГБ, пресса и телевидение. Тут, справедливости ради, не все получилось по плану, даже более того — совсем двинуло не туда и не так, однако никогда не поздно отыграть и задний ход. Благо имеются столь мощные средства воздействия на народ, как нужда, голод, национальные распри и оживление того самого яда в сознании народа, которым почти век отравляли всех скопом. Ведь не только страх, пуля, лагерь поставили народ на колени, но и яд ленинизма, который проник столь глубоко и всеобъемлюще, что для многих заменил даже родственные связи и любовь. Этим можно «гордиться»: в душе почти каждого дремлет (а то и не дремлет) тот человек — из яда и лжи (это уже как бы родовая память).

Я знал определенно: для нового государства (каким бы оно ни оказалось — это пусть решает народ) нужны новые люди, но не эти тени прошлого, не эти оборотни и упыри. Я почти мгновенно отучился верить им. Поэтому архив в 1985 г. не перекочевал в мой дом. Я держал и держу его у нескольких друзей. И как показали события, я не ошибся ни в отцах перестройки, ни в инструментах этого священного процесса, особенно в КГБ, который спит и видит, как бы сделаться «демократичным и свободолюбивым». Это подлинное скопище трутней, устроивших жизнь за счет государственной казны, то бишь на налоги с народа, того самого, к которому они приставлены не то для кровопусканий, не то для убережения демократии, не то… А в общем, весь талант этих людей в умении причинять людям зло.

Та похищенная тетрадь, из главной серии дневников, нужна была для работы, и я ее держал около года дома, как и тетради малых, вспомогательных дневников, тоже понадобившихся при выпуске сборника рассказов и повестей «Стужа», — я восстанавливал в памяти некоторые события четвертьвековой давности.

Я понимал, как неосторожно и опасно вести дневники. Ведь это готовый обвинительный акт против самого себя да еще выдача своих товарищей. Они с тобой откровенны, а ты записями бесед, спорами в дневнике с их мнениями подставляешь их. Очень подробны, интресны те семь главных дневников-книг, так и не обнаруженных КГБ. Они — настоящие документы времени; я бы сказал, это уже вещи заметной общественной ценности, они уже как бы не принадлежат мне.

С начала 80-х годов я повел тот последний из главных дневников, который и составил гордый улов Лубянки. В то время я начал выдавать чистовой вариант своего романа «Тайная Россия». Я знал: если гэбэшники что-либо пронюхают о романе — не только мне конец, но и всем родным несдобровать. Что касается себя, я не обольщался: не будет в таком случае ни суда, ни лагеря. Такую книгу они простить не смогут никогда и никому. Я знал: они просто убьют меня, а убийство оформят, скажем, как гибель от разрыва сердца или какого-то удушья… Опыт у них на сей счет богатый. Поэтому последний из главных дневников я вел предельно скупо. Записи чаще всего протокольные, скучноватые, но если бы их стал читать я — дневник сразу бы заговорил. Я лишь схематично обрисовывал события. Такими записями я уже никого не мог подвести в случае своего ареста. Не исключаю, в каких-то записях, когда умирали близкие, я открывался, но опять-таки не выдавая мира друзей, связей, привязанностей — это начисто отсутствует в дневнике, но лишь в этом, последнем: я ведь писал тогда «Тайную Россию».

Из этого дневника на Лубянке ничего не узнают, кроме глубины того презрения и ненависти к ним и глубокой обиды за народ, который так и не призовет их к суду за все измывательства и продолжения измывательств. Ведь они преступны с головы до пят своим прошлым и настоящим — и ничего, продолжают делать свое дело.

В том дневнике я не раз писал, что хочу убить себя: земной смысл жизни преследовал — одно свиное хамское рыло. Вот это их должно было порадовать. Для них такое — бальзам. И еще достаточно писал о страсти к женщине…

При всей боли за утрату дневников я, однако, испытываю удовлетворение: я никого не подвел. Ибо, покуда торчит этот дом-громило на Лубянке, закона на одной шестой части земной тверди нет, это начисто исключено.

Только обстановка бесправия и беззакония, которые царят в нашей стране, дает этой организации почетное гражданство с дополнением в виде совершенной безнаказанности.

Лоб в лоб я встретился с этой благородной службой в ходе избирательной кампании весной 1989 г. Я тогда, наверное, первый в стране включил в свою программу пункт о контроле над деятельностью КГБ и о его ответственности перед законом. Это была первоочередная задача: разморозить людей, растопить леденящий ужас перед КГБ; без преодоления этого состояния, причем всем обществом, было бы невозможно движение к свободе, да и само свободное слово. Имелись в моей программе и другие сверхкрамольные (разумеется, по тем временам) пункты, например многопартийность.

Тогда данное требование воспринималось как преступление против общества. Я вел кампанию в марте, апреле, мае (я был избран после второго тура голосования). Жили мы с женой тогда на Криворожской, что возле метро «Нагорная»: крохотная однокомнатная квартирка, насквозь проеденная клопами (мы вынуждены были снимать ее, рады были и такой). Гэбэшники посещали ее, наверное, каждый день, стоило нам только уйти. Тогда-то я и столкнулся с их пониманием законности и защиты Отечества.