Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Здесь настолько впитали в кровь идею вседозволенности в политической борьбе, что исключают какие-либо моральные категории вообще.

А по-человечески скажу Вам: бесконечно тяжело не только заниматься политической деятельностью, но и жить в этой стране. Ибо каждый день здесь — не только унижение и беззаконие, но и ожидание очередного произвола. У многих людей мысли об эмиграции в подобной обстановке становятся естественными, а сама эмиграция — единственным выходом.

Это факт: в стране снова создается обстановка тотального укрывательства деятельности КГБ против политических противников системы, то есть власти КПСС.

Напомню Вам знаменитое стихотворение Шарля Бодлера о Родине. В свое время оно поразило мир. Я понимаю, сколь некстати стихи для официального документа, но позволю себе процитировать Бодлера, зная, что и Вы сочиняете стихи (и, как я слышал, неплохие). Повторяло, это стихи о Родине:

Именно поэтому я и противник подобной системы. Но неужели со мной нельзя бороться тем же оружием, которым пользуюсь я: идеей. Идея борется с идеей.

В самом деле, мне и в голову не приходит мысль тайно проникнуть к Вам в дом, выкрасть стихи или какие-то документы… Я думаю, для любого нормального человека подобные мысли отвратительны. Против этого восстает совесть, это претит всему естеству человека.

Как народный депутат СССР, в дни Съезда я не могу работать, если без присмотра остается мой дом: «визиты гэбэшников» неизбежны. И это жизнь?

Неужели здесь все навсегда останется на той ступени варварства, на которую общество взошло 74 года назад, провозгласив диктатуру и насилие единственным мерилом человеческих ценностей?

Неужели идеи Системы настолько слабы, что неспособны существовать без подлогов, лжи и гнусных тайных манипуляций?

Я буду ждать Ваших разъяснений.

С уважением, народный депутат СССР

Юрий Петрович Власов 5 марта 1991 года

Москва»

Ответ председателя Верховного Совета СССР поступил позже, когда я уже похоронил надежду получить его. Лукьянов отрицал причастность КГБ к похищению архива. Но кому, спрашивается, на этом свете, кроме меня, нужны эти бумаги? Ведь в доме были ценности — их не тронули.

Напрасно, разумеется, было ждать ответа открытого, это ведь равнозначно раскаянию.

ВКЧ-КГБ — и раскаяние?!

А вождь, а его слова? Помните: «Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью».

Тут и Игнатий Лойола — генерал ордена иезуитов — к пролетарскому вождю плечиком подстраивается. И Гитлер к нему притискивается — все в одной шеренге. Слово в слово то же исповедовали.

В таком разе какой спрос с ВЧК-КГБ? Это ведь их кумир самое сокровенное черкнул себе в книжку на память. Смерть настигла — не успел поделиться.

Это их бог. Да разве они отступятся?..

Какой насмешкой звучат слова Юлия Исаевича Айхенвальда:

«Свободное государство устанавливает такие законы, в силу которых никто не смеет вторгаться ни в чужой дом, ни в чужую душу».

Айхенвальд написал это в начале 1918 г. А и доныне вторгаются и в дома, и в души, воруя, присваивая почту, дневники, подслушивая телефонные разговоры, насадив несметное полчище доносителей — именно чтобы заглядывать в душу.

И советский парламент от имени народа утверждает право вторгаться в чужие дома и чужие души (май 1991-го).

И народ терпит.

Россия — государство с полицейскими традициями вседозволенности, безразличием большинства ко всему, что их не затрагивает. Это государство предполагает самоистребление интеллигенции или исход за рубеж.

Интеллигенции важна не столько оплата своего труда, сколько свобода, без которой она неспособна существовать. Ибо без свободы нет ни научного, ни духовного творчества. Дух без свободы вырождается, чахнет и гибнет. Полицейское государство воспроизводит полицейскую «интеллигенцию» — это суррогат мысли, духа, творчества.

23 августа 1862 г. Лев Николаевич Толстой отмечает в дневнике: «Подал письмо государю».

Какое письмо? В чем дело?

Ответ можно найти в переписке Льва Николаевича. Писал он тысячи писем, и они составляют десятки томов — для меня они интересней большинства литературных произведений.

Вот письмо графине Александре Андреевне Толстой из Ясной Поляны 7 августа 1862 г.:

«Я вам писал из Москвы; я знал все только по письму; теперь, чем дольше я в Ясной, тем больней и больней становится нанесенное оскорбление и невыносимее становится вся испорченная жизнь… Дела этого оставить я Никак не хочу и не могу…Выхода мне нет другого, как получить такое же главное удовлетворение… К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, я сам по себе (имеется в виду возможность обратиться к Герцену в Лондон за публикацией разоблачений действий царской администрации. — Ю. В.). Я и прятаться не стану, я громко объявляю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, — я уеду…

6 июля с колокольчиками и вооруженными жандармами подскакали три тройки к Ясеневскому дому… Судьи и властелины, от которых зависела моя судьба… состояли из какого-то жандармского полковника Дурново, Крапивенского исправника, станового и частного пристава — Кобеляцкого, выгнанного из какой-то службы за то, что он был бит по лицу… Этот самый господин прочел все письма, которые читали только я и та, которая их писала, и мой дневник, который никто не читал… вся поездка в наших глазах не имеет другой цели, кроме оскорбления и показания того, что дамоклесов меч произвола, насилия и несправедливости всегда висит над каждым. Частный пристав и жандарм не преминули дать почувствовать это всем в доме: они делали поучения, угрожали тем, что возьмут, требовали себе есть и лошадям корму без платы. Вооруженные жандармы ходили, кричали, ругались… как в завоеванном крае… частный пристав прочел все, что мне писано и что я писал с 16 лет… Они читали и откладывали подозрительные письма и бумаги… Мало этого, они поехали в другую мою Чернскую деревню, почитали бумаги покойного брата, которые я, как святыню, беру в руки…

Я часто говорю себе, какое огромное счастье, что меня не было. Ежели бы я был, то верно бы уже судился как убийца…

У меня в комнате заряжены пистолеты, и я жду минуты, когда все это разрешится чем-нибудь (то есть Толстой решил защищать неприкосновенность дома. — Ю. В.)… ежели это делается без ведома Государя, то надобно воевать и из последних сил биться против такого порядка вещей. Так жить невозможно…»