Алексей Иванов - Тени тевтонов

Однако на Рюгене они прожили только неделю. Воды Ясмунда вспенил британский патрульный катер. Следовало поменять убежище, лучше всего — найти неприметную деревеньку уже в Швеции, в окрестностях Стокгольма. Ночью гидроплан снова поднялся в воздух и взял курс на Стокгольм. Фон Дитц хотел обогнуть с юга остров Борнхольм с его зенитками и проскочить между островами Эланд и Готланд. Гидроплан летел невысоко. Из открытой кабины Кох видел внизу отражение луны в блестящей чёрной плоскости моря.

Когда на траверзе оказался Готтенхафен, всё вокруг внезапно вспыхнуло — беззвучно и ослепительно; как потолок, осветилось широкое верхнее крыло. Это самолёт попал прямо в луч корабельного прожектора: русский сторожевик обшаривал небо. Кох инстинктивно сжался, будто мог спрятаться. От корабля к самолёту устремились нити трассирующих огней. По фюзеляжу, обтянутому перкалем, пробарабанило.

В шлемофонах раздался голос фон Дитца:

— Нас подбили, господин гауляйтер. Теряем топливо. Попробую куда-нибудь приводниться. Если вы живы, то не беспокойтесь.

По интонации Кох догадался, что фон Дитц улыбается: он в своей стихии.

Подавляя ужас, Кох ухватился за раму кабины. Холодный злой ветер бил в лицо. Во тьме Кох видел только нижнее крыло биплана, теперь освещённое луной, и кожаный затылок фон Дитца. Самолёт то трясся, то замирал, будто в неподвижности, то страшно кренился. Кох не понимал, что происходит.

Наконец внизу чёрно-бело засверкали волны. Гидроплан с тугим толчком встал на поплавки и заскользил по воде. Сзади послышался плеск.

Держа хвост на весу, гидроплан покачивался вблизи невысокого берега. Фон Дитц, стаскивая шлем, обернулся к гауляйтеру:

— Вот мы и снова дома. Это Пиллау. Прямо перед нами — Лохштедт.

— Пиллау?! — Кох едва не взорвался от гнева. В голове мелькнула мысль: уж не изменник ли фон Дитц?! Не задумал ли он выдать хозяина врагам?

— Неделю мы сможем просидеть в катакомбах, — пояснил фон Дитц.

— А потом? Как без самолёта мы доберёмся до шведского корабля?

Фон Дитц поднялся с места и опёрся о край крыла над головой:

— А на этот случай у вас на привязи в Пиллау есть «морская собака».

За пять лет войны в недрах Пиллау успели соорудить два обширных комплекса. «ZIF» располагался в центральной части города и включал в себя Шведскую цитадель, форт «Восточный», прибрежные батареи и минный завод в форте Штиле. «HAST» находился под горой Швальбенберг; он объединял секретные объекты Военной гавани, судоверфи концерна «Шихау» и батарею «Камстигаль». Комплексы были связаны через станцию подземной железной дороги. Дорога от станции уходила к порту Фишхаузена; завершить её не успели, но всё же подключили к системе коммуникаций бункер в Лохштедте и две батареи — «Нойхойзер» и «Крест святого Адальберта». Впрочем, в этих хитростях Кох не разбирался. Жизнеобеспечение гауляйтера — компетенция адъютанта. Фон Дитц отыскал дизель-генератор и зарядил батареи, чтобы Кох не сидел в темноте. Если фон Дитц не вернётся, гауляйтер будет вынужден выйти из катакомб и сдаться русским. Или сдохнуть в подземельях, как крыса.

Фон Дитц вернулся. Кох услышал, как в тамбуре проворачиваются петли массивной стальной двери. Следом за фон Дитцем в бункер, пригнувшись, вошёл лоцман Грегор Людерс. Кох успел убрать со стола пасьянс и бутылку.

— Рад видеть вас, Людерс, — по-деловому сказал гауляйтер.

Людерс ответил партийным приветствием. С прошлого года оно было введено и в армии. Похоже, старик-фольксштурмовец считал себя солдатом.

Он был сущим болваном, этот Людерс. Таким же сумасшедшим, как его патрон — доктор Хаберлянд, который обустроил в Шведской цитадели музей и назойливо упрашивал гауляйтера эвакуировать его экспонаты в Германию. Кох ценил антиквариат и потому осмотрел собрание доктора. Патриотический хлам. Кох приказал упаковать это барахло в ящики и выписал Хаберлянду с Людерсом разрешение на эвакуацию. Доктор, он был поумнее старика, уехал, а Людерс пожелал остаться и сражаться с русскими, записался в фольксштурм. Кох поручил ему перевезти музейные ящики в Лохштедт. Старый дурень едва не отдал концы от счастья и в благодарность приволок гауляйтеру тот ржавый меч из музейного мусора… Да, было время, когда он, Эрих Кох, забавлялся подобной тевтонской ерундой, соперничая с рейхсминистром Розенбергом и Альбертом Форстером, гауляйтером Данцига… Чтобы отделаться от Людерса, Кох назначил его командовать местной ячейкой «Вервольфа» и отправил в гинденбургские казармы Кёнигсберга — в диверсионную школу. И вот сейчас старик пригодился. Хорошо, что Гуго обладает прекрасной памятью на людей.

— Вы член партии? — требовательно спросил Кох.

— Да, — кивнул Людерс, полез в карман и достал круглый красно-белый значок с чёрной свастикой; такие значки насмешливо называли «бычий глаз».

Свой золотой значок «старого бойца» за номером девяносто Кох выбросил в море с борта ледокола «Восточная Пруссия».

— Враги думают, что мы сломлены, однако наша партия сейчас сильна, как никогда! — заговорил Кох. Он вылез из-за стола и прошёлся по бункеру, изображая раздумье. — Наша партия бессмертна, потому что идея, которую она воплотила, и есть гордый тевтонский дух Германии! Наша борьба только начинается! Поражение в войне было необходимо, чтобы сплотить нас!

Людерс внимательно слушал гауляйтера.

Кох легко использовал пропагандистские лозунги Геббельса, хотя считал того горлопаном и обезьяной-ревуном. Однако вопли рейхсминистра годились для любой ситуации, а особенно для катастрофической.

За долгую карьеру Кох наловчился настраиваться на политическую волну. Семнадцать лет назад он приехал в Кёнигсберг с горстью пфеннигов в кармане, а потом создал концерн «Эрих Кох штифтунг» и стал богаче Альфрида Круппа. Гиммлер ненавидел гауляйтера Восточной Пруссии, но по приказу фюрера заткнул свою вонючую пасть. Геринг, тупой боров, завёл уголовное дело против Коха, намереваясь завершить всё расстрелом, однако получил от фюрера пинок под жирный зад и тотчас превратился в лучшего друга. Во владениях гауляйтера, в заповедной Роминтенской пуще, у Геринга образовалось дивное поместье; даже за две недели до прихода русских он ещё стрелял там оленей, пил коньяк и давил брюхом штатных партийных шлюх.

Настроение в рейхе изменилось летом сорок четвёртого. Американцы высадились в Нормандии, а через полтора месяца полковник Штауффенберг едва не взорвал фюрера к чертям собачьим вместе с его верой в победу. С этого времени требовалось демонстрировать уже не напыщенное самодовольство, а истеричную жертвенность. Кох и демонстрировал. Он запретил даже думать про эвакуацию населения, а паникёров приказал вешать. Хорошим тоном было пренебрегать вермахтом, и гауляйтер охрип, убеждая, что вместе с партией он возглавит фольксштурм и без всякой армии сокрушит русских одной лишь силой духа. Последней судорогой этой истерики стало создание «Вервольфа».