Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

И все это во сне глаголет. Голосок слабенький — ведь в беспамятстве она. Поговорит, поговорит — и застонет.

Флор жует папиросу, но не закуривает. Зачем травить дымом женщину? Аж скулы на боль — так их свел… надо слезы сдержать, надо…

Флор Федорович чувствует: если заплачет или даст слабину, затоскует вовсю — сойдет с рельсов. Напьется и что-нибудь учудит… Ему надо держаться, здесь он не себе принадлежит. Он — для людей.

— Почему ты не поцеловал меня, — шепчет в бреду сна женщина, — я не нравлюсь? Плохая? Ты брезгуешь?..

— Сволочи, — бормочет Флор Федорович, — сволочи…

Женщина сама увязалась. Три Фэ спешил к себе, что редко с ним. Устал: лечь — и не шевелиться, имя свое забыть. А тут Любаня… Как побитая собака. Ну не прогонять же…

Нет, он не трогал ее. Разве помог раздеться и уложил. Она с тепла и еды заснула на стуле, пока он ходил на первый этаж за водой. Крупная женщина, видная, но некрасивая. Вся красота в женской зрелости. Но видно, брошенная эта красота, бесприютная, никем не ухоженная, сиротская…

Разве можно брать женщину, когда она в беде? За тепло и кусок хлеба насиловать?.. Нет, он накормил, напоил чаем… Легли, правда, вместе, но другой кровати нет.

Так спать хотел!

Да разве ж можно спать под такое?..

Флор Федорович осторожно прилег на левый бок и правой рукой нащупал ее руку. И повел ладонью по руке, плечам к голове. Вот и щека. Стал тихонько гладить, приговаривая:

— Все будет хорошо, Любаня. Здесь тебя никто не тронет, не обидит. А завтра я тебе помогу. Работу найдем. К делу поставлю. Спи, родная…

Господи, а темнота! Своих ног не углядишь. Что-то черное застыло в глазах — и не шевелится. И тишина — сто лет такой не было…

Холод от окна к двери ознобом через плечи и спину.

Некрасивая Любаня не нужна мужчинам, а свой убит на войне еще в пятнадцатом, осенью. Сынок преставился от тифа четыре месяца назад. Родители померли. По деревне столько раз проходили красные, белые, партизаны, японцы — одни трубы остались… Жизнь опаскудела, нет моченьки нести себя, а смелости убить не хватает. Сколько раз веревку накидывала, на табурет вставала, а повиснуть — нет отваги. А убить себя надо, беспременно убьет себя! Ох, как надо! Каждый день жизни ровно ножом тебя полосуют. И это люди делают, обычные люди, и все злое, все-все учиняют люди…

Флор на несколько секунд приподнялся, положил папиросу на тумбочку. И опять перегнулся — гладит Любаню. Надо, чтоб успокоилась.

— Подайте Христа ради…

Сразу после покушения на Ленина Зиновьев выпустил книжку «Н. Ленин. Владимир Ильич Ульянов». Очень спешил «товарищ Григорий».

Книжка посвящалась «дорогой Надежде Константиновне».

Из предисловия:

«Предлагаемая книжка есть стенографическая запись речи, произнесенной мной 6 сентября 1918 года в заседании Петроградского Совета. Товарищи настоятельно требовали от меня издания этой речи, дабы с биографией т. Ленина смогли ознакомиться возможно более широкие круги рабочих и крестьян…

Петроградский Совет решил одновременно издать эту книжку также на французском, немецком и английском языках (вот-вот мировая революция. — Ю. В.).

Рабочий класс должен знать биографию своего признанного вождя».

Книжка эта — самая первая из десятков, сотен тысяч тонн, написанных во славу Ленина.

Слыл Зиновьев в семействе главного вождя за любимчика и по праву первого и самого посвященного принялся за эту задачу, которая, по сути, означала превращение Ленина в непогрешимого и богоподобного, перед которым должен стынуть разум любого смертного. Зиновьев тут бесспорный родоначальник. Все тысячи и тысячи советских авторов, кандидатов и докторов наук, академиков — его, так сказать, духовные отпрыски. Вышел ему за партийные заслуги Петроград, как Каменеву — Москва. В обеих столицах они возглавляли Советы, то бишь самовластно вершили дела именем партии.

На сей счет у Троцкого нет сомнений. Он пишет:

«Как Зиновьев, так и Каменев в теоретическом и политическом отношении были, пожалуй, выше Сталина. Но им обоим не хватало той мелочи, которая называется характером».

На 51 странице раскинулась та речь Зиновьева, и много, ох как много в ней примечательного: еще не была отработана до тонкостей система подтасовки фактов и лжи.

В том, что речь правдива каждым словом, сомневаться не приходится. Она правдива настолько, насколько и до унизительности подхалимна. Понадобится четыре года, дабы доказать, чего стоит подобная риторика и «литература». В долгие месяцы смертельной болезни главного вождя, еще сохраняющего проблески разума, но уже обложенного наблюдением Сталина и лишенного всякой власти, Зиновьев не подаст голос в защиту оскорбленной жены вождя (как вообще никто из ленинских соратников). И это тоже показательно для нравственной обстановки в верхах партии: властолюбцы и карьеристы вершили дела громадной страны, что и будет доказано последующими десятилетиями. А тогда вот-вот должно было освободиться место хозяина партии и государства. При чем тут «дорогой Надежде Константиновне»? Да подгребать все под себя!..

«Вы знаете роль товарища Ленина в июльские дни 1917 года. Для него вопрос о необходимости захвата власти пролетариатом был решен с первого момента нашей нынешней революции, и дело шло только о выборе удачного момента. В июльские дни весь наш ЦК был против немедленного захвата власти. Так же думал и Ленин. Но когда третьего июля высоко поднялась волна народного возмущения, товарищ Ленин встрепенулся. И здесь, наверху, в буфете Таврического дворца, состоялось маленькое совещание, на котором были Троцкий, Ленин и я (никаких Сталиных, дзержинских. — Ю. В.). И Ленин, смеясь, говорил нам: «А не попробовать ли нам сейчас?» Но он тут же прибавлял: «Нет, сейчас брать власть нельзя, сейчас не выйдет, потому что фронтовики еще не наши, сейчас обманутый Либерданами фронтовик придет и перережет питерских рабочих…»

И действительно, вы знаете, что в июльские дни Керенскому и К° удалось привести с фронта солдат против нас. То, что созрело через каких-нибудь два-три месяца, не созрело еще в июле месяце. Преждевременный захват власти в июле мог стать роковым. И Ленин понял это раньше других… Во всяком случае, ни на одну минуту Ленин не колебался в вопросе о том, должен ли пролетариат в нашей революции брать власть. А если колебался, то только в сторону того, нельзя ли это сделать раньше…»

Ни у кого в целом свете нет понимания грядущего — только у Ленина.

«С первых дней своего приезда в Питер он тщательно следил за экономической разрухой. Он дорожил знакомством с каждым банковским служащим, стремился проникнуть во все детали банковского дела. Он знал хорошо о продовольственных и иных трудностях…»