Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Мой приятель утром Нового года поздравил Евгения Гавриловича и пожелал счастья. Евгений Гаврилович выматерился и ответил:

«Нужны твои поздравления! Я что, член политбюро? Знаешь, о каком счастье мечтаю? Чтоб образовалось у меня пять кило денег — и все сотенными!

Разве могла она, его Анна, забыть ту фотографию…

«Был как-то вечер в Собрании, где все дамы были в русских костюмах, и он попросил меня сняться в этом костюме и дать ему карточку. Портрет вышел хороший, и я ему его подарила. Правда, не только ему… Потом один знакомый сказал мне:

— А я видел ваш портрет у Колчака в каюте.

— Ну что ж такого, — ответила я, — этот портрет не только у него.

— Да, но в каюте у Колчака был только ваш портрет, и больше ничего.

Анна Васильевна сохраняла неподдельное уважение к Софье Федоровне — жене Колчака. Это тем более удивительно — ведь они были соперницами. Видно, весь мир этих людей отличали чувства высокой пробы.

«Она была очень хорошая и умная женщина и ко мне относилась хорошо, — рассказывает Тимирева. — Она, конечно, знала, что между мной и Александром Васильевичем ничего нет, но знала и другое: то, что есть, — очень серьезно, знала больше, чем я. Много лет спустя, когда все уже кончилось так ужасно, я встретилась в Москве с ее подругой, вдовой адмирала Развозова, и та сказала мне, что еще тогда С. Ф. говорила ей:

— Вот увидите, Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне».

Ленин претворял свои утопические схемы в жизнь на живом теле народа.

Главный Октябрьский Вождь не сомневался: это право ему предоставила история, уж, во всяком случае, прогресс, это точно…

Ленин, с его предельно рациональным мышлением, стремлением всех подчинить одной правде, с его бездушно-идейной жестокостью к любой политической оппозиции, любому инакомыслию, с его глубоким убеждением в том, что он главный, первый вождь и что все прочие истины не имеют права на существование и должны быть подавлены, не мог не стать величайшим в истории тираном.

Вне мира революционных догм для Ленина нет ни красоты, ни гармонии, ни развития, ни вообще ничего достойного. Недаром все художническое, все артистическое, чего достигло человечество, сводилось в нем к восторгу романом Чернышевского «Что делать?».

Диктатор был искренен, когда говорил, что его любимое произведение — «Что делать?» [146] В конце 1904 г. Ленин возразит с невероятным пылом и укором Николаю Владиславовичу Вольскому (Валентинову): «…Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал… Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь. Такого влияния бездарные произведения не имеют». . По художественному уровню это не роман, это прокламация, это революционная агитка. Художественного в нем столько же, сколько в алюминиевой стружке.

Такой человек не мог не стать величайшим в истории тираном — тираном во имя добра. И кровь во имя добра залила землю и подступила аж к прорези рта, так что дышать надо было стоя на цыпочках.

Этот человек был одержим страстью одеть весь мир в одежду своих идей. Он не сомневался, что несет человечеству (не людям, нет, а человечеству) избавление. Во имя уничтожения бедности на земле была учреждена величайшая жестокость, вобравшая опыт всех деспотов, и несправедливость.

И никто не смел сомневаться. Так повелел, утвердил, основал и организовал Ленин. Все ждали, когда на крови и блевотине распустятся ромашки и розы…

После Ленина осталась не философия революции, а какая-то «военно-уставная» религия, в точности отвечающая религиозному догмату: верую не разумея.

Так называемое грузинское дело проявило действительные отношения в партии — не дружное, полное взаимного доверия строительство нового государства, а беспринципная схватка за власть, поедание жизней и обучение целого народа лжи…

Умирающий вождь никому не был интересен. Теперь, когда от него ничего не зависело, его мнением, заповедями можно было просто пренебречь. Важно — выкрикивать обязательные лозунги-догмы, совершая под их прикрытием любые беззакония и извращения в политике.

…У Чижикова имелись все основания быть в восторге от Мун-дыча — «щит и меч» революции оказались у него в руках, а что это такое, Иосиф Виссарионович понимал куда как больше, нежели его соперники по партии.

В кляузно-неприятном деле Мундыч предал главного вождя, так сказать знамя партии, выступив против. В этой обстановке предательства (Сталин, Дзержинский, Орджоникидзе…) Ленин вынужден был обратиться за помощью к Троцкому. Как говорится, укатали Сивку крутые горки.

И обратиться не только за помощью, но и с последним напутствием к партии перед смертью, приближение которой он явственно чувствовал.

Недоверие ко всем прежде близким товарищам по партии оказалось настолько сильным, можно сказать непреоборимым, что Ленин обратится только к Троцкому, еще в недавнем прошлом своему политическому противнику, «Иудушке» Троцкому.

Так звериная хватка Сталина высветила подлинные отношения в партии, все расставив по местам. Поневоле начнешь метаться и прятать бумаги от своего товарища по партии (Сталина), как это делал Ленин накануне последнего мозгового удара…

И другими эти отношения быть не могли. Ибо все в мире соответствует природе вещей. Дело, замешенное на дьявольском принципе вседозволенности (этично все, что служит революции), не могло злее самой сильной кислоты не разъесть и этого сообщества революционеров. Они изначально были обречены на взаимную ненависть, недоверие и злое, кровавое соперничество…

«Мы ехали во Владивосток, — писала Анна Васильевна. — Мой муж, Тимирев, вышел в отставку из флота и был командирован советской властью туда для ликвидации военного имущества флота. Брестский мир был заключен, война как бы окончена.

…Вскоре я уехала в Японию — продала свое жемчужное ожерелье на дорогу. Потом приехал он. Тут пришло письмо от моего мужа. Классическое письмо: я не понимаю, что я делаю, он женат, он не может жить без меня, я потеряю себя, вернись и т. д. и т. д.».

Анна Васильевна никогда не забывала тот день и час, который определил ее судьбу. Это случилось в Харбине (ныне Мукден. — Ю. В.).

«…Время шло, мне пора было уезжать — я обещала вернуться. Как-то я сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.

— А вы не уезжайте.

Я приняла это за шутку, но это шуткой не было.

— Останьтесь со мной, я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки, вы увидите, какой это удобный институт».

13 декабря 1931 г. Сталин принял в Кремле немецкого писателя Эмиля Людвига (перевод его биографии Вильгельма Второго на русский имел определенный успех [147] См. Людвиг Э. Последний Гогенцоллерн (Вильгельм II). Л., 1929. ).