Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

На вопрос писателя о том, не носит ли его, Сталина, деятельность черт Петра Первого, генеральный секретарь ЦК ВКП(б) ответил, что он всего «только ученик Ленина и цель моей жизни — быть достойным его учеником… Что касается Ленина и Петра Великого, то последний был каплей в море, а Ленин — целый океан».

Людвиг говорит:

«Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед Советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти…»

«…Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? — отвечает Сталин. — Нет, это невозможно…»

В ответе на следующий вопрос Сталин так же категоричен.

«…Никогда, ни при каких условиях, наши рабочие не потерпели бы теперь власти одного лица…»

После ряда вопросов Людвиг задает еще один, весьма любопытный:

«Что вас толкнуло на оппозиционность?..»

Сталин отвечает:

«…Другое дело — православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма как действительно революционного учения».

Людвиг уточняет ответ генерального секретаря ЦК ВКП(б):

«Но разве вы не признаете положительных качеств иезуитов?» Сталин отвечает обстоятельно, не спеша:

«Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод — это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство. Что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время обыскали и перепотрошили все наши вещевые ящики… Что может быть в этом положительного?»

Людвиг говорит о том, что наблюдает в Советском Союзе «исключительное уважение ко всему американскому… даже преклонение перед всем американским…». И спрашивает: «Чем вы это объясняете?»

Сталин возражает:

«…У нас нет никакого особого уважения ко всему американскому. Но мы уважаем американскую деловитость во всем…»

И развивает свой ответ после нового вопроса Людвига:

«.. Но если уже говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, или, вернее, к большинству какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам. С этими симпатиями не сравнить наших чувств к американцам!»

Людвиг удивленно спрашивает:

«Почему именно к немецкой нации?»

По характеру ответа видно, что вождь отвечает не задумываясь:

«Хотя бы потому, что она дала миру таких людей, как Маркс и Энгельс. Достаточно констатировать этот факт именно как факт».

Сталин не являлся политиком во всей полноте понятия. Так, в Гражданскую войну и в начале 20-х годов основным врагом советской России оказалась Англия, рядышком уместилась Франция, а Германия, напротив, выступала союзником большевизма, и порой единственным в западном мире; сказывалось страшное унижение Версальского мира, фактическая изоляция Германии.

Когда с середины 30-х годов обстановка в мире коренным образом изменилась, Сталин этого не раскусил. А ведь Германия взяла на себя роль главного противника Советского Союза, а Англия, наоборот, потенциально несла в себе возможность союза с советской Россией. Политического чутья у Сталина недоставало, дабы охватить столь решительную политическую перестановку, даже возможность ее. Он пребывал в схемах Гражданской войны и особых отношениях с Германией после Рапалло. Тогда, в 1922-м, РСФСР напрямую заключила договор с Германией; таким образом, обе страны прорвали блокаду, сложившуюся вокруг них. Во всяком случае, Сталин был готов к продолжению этих особых отношений.

Ни о какой политической гибкости и заикаться не приходится. Эта схема, догматизировавшись, и управляла действиями Чижикова, что обернется грандиозным провалом в июне 1941-го, за который столь несправедливо жестоко заплатит народ.

Отрешиться от догмы, встать над политическими предрассудками — на это Сталина не хватало, тут он безнадежно оставался Чижиковым.

Сталин являлся воплощением насильственного вживления ленинской утопии в организм завоеванной большевиками страны. Утопия для своей реализации потребовала такого человека. Им оказался Сталин. Он более других удовлетворял требованиям практики насильственного строительства новой жизни.

Тут к месту сценка из «Воспоминаний» Троцкого. Она имела место летом 1925 г.

«— Скажите мне, — спросил Склянский, — что такое Сталин?

Склянский сам достаточно знал Сталина. Он хотел от меня определения его личности и вместе объяснения его успехов. Я задумался.

— Сталин, — сказал я, — это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии. — Это определение впервые во время нашей беседы предстало предо мною во всем своем не только психологическом, но и социальном значении. По лицу Склянского я сразу увидел, что помог собеседнику прощупать нечто значительное.

— Знаете, — сказал он, — поражаешься тому, как за последний период во всех областях выпирает наверх золотая середина, самодовольная посредственность. И все это находит в Сталине своего вождя. Откуда это?»

Анна Васильевна в своих «Воспоминаниях» доносит до нас один из самых трагических разговоров с Александром Васильевичем, по мысли — трагический и возвышенный, хотя Александр Васильевич ни о какой возвышенности и не помышлял, медленно прохаживаясь с родной женщиной по арестантскому дворику и исповедуясь ей. А она слушала его — по существу, совсем девочка, достаточно избалованная и родной семьей (отца), и вниманием мужчин, а теперь вдруг грубо, страшно врубленная в самый гранит могильных дней и часов.

«Мне он был учителем жизни, и основные его положения: «Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты» и «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно» — были мне поддержкой в трудные часы, дни, годы.

И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке — нам давали каждый день это свидание, — и он говорит:

— Я думаю: за что я плачу такую страшную цену? Я знал борьбу, но не знал счастье победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром».

Плата за счастье любить.

Люди так сработали свой мир, что ежели получаешь счастье — плати. Чем выше оно, необъятней — больше плата. Перед смертью Колчак это вдруг осознал: в обществе каждому надлежит платить за счастье, за великое — чаще всего жизнью.