Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

А роль личности?

Погибни Наполеон до 1812 г. — и не бывать походу в Россию с его неисчислимыми бедствиями. Стало быть, не легли бы в землю сотни и сотни тысяч людей. Для них случайное и значение личности — уже их собственная погибель, а не просто вывих истории — конец земного существования. В жизни человека историческая личность и случайное играют весомую роль. Впрочем, и для жизни народа и народов они значат не меньше. Революция — это закономерность для России. Она ею была беременна. Но социалистической революция стала лишь благодаря особому, специфическому гению Ленина. Без него она никогда не шагнула бы за Февраль 1917-го. Были бы бунты, волнения, но никогда — Октябрьская революция.

Лишь исторический процесс в тысячелетии сглаживает все ухабы случайного. Но что до этого процесса каждой отдельной личности?..

«Это все марксистские бредни, будто личность неспособна играть существенной роли в судьбе общества, — кипятился Флор Федорович. — И для судеб истории, и для каждого человека в отдельности она имеет значение жизни и смерти, а это все — для человека, начало и конец его бытия, смысл всего…»

Флор Федорович проникся убеждением, что вождям непременно нужны намордники — да-да, если даже каждый из них среди единомышленников и вроде бы делит власть. Это точно: через вождей нация являет не только свое величие, но и изрыгает гной. Но без руководителей не обойтись, поэтому каждому нужен намордник — жесткие, непереступаемые законы.

Аллее капут!..

Он и не заметил, как разменял прежние слова на совершенно новые, а терпимость его приняла такой характер, что чека пребывала в неизбывных терзаниях: сейчас брать или погодить.

Только теперь его поразило, насколько все революционеры уверены (даже тени сомнения нет) в том, что мир существует лишь для них, что ради них и их партийно-доктринерских схем должны гибнуть люди или обязательно подчиняться, в том числе и целые народы со всеми традициями, историей, мечтами. Мысль эта раскаленным гвоздем засела в голове бывшего председателя Политцентра…

А в те дни как раз лопались почки. Сады и леса — еще светлые, насквозь просматриваются. Солнце в них снопами — и стрянет в дымах. И птицы в таком азарте — ну без памяти и оглядки.

Трава совсем юная, нежнее не бывает… а пахнет! И земля липко-ватая, мягкая снеговой водицей. И от этого воздух до одури пахуч. И тут же прозрачный запах еще настуженных лесов. В нем, запахе, пластами — тепловато-горькие ароматы дыма. Господи, не надышишься!

И светлые вечера с затяжным стоянием сумерек, далеким стуком колодезного ворота или калиток, а то и ведра в срубе. Степенно веет ветерок. И даже скорее не ветерок, а вечерняя свежесть. Накинешь на плечи одежу — и во все глаза смотришь на жизнь вокруг. Ведь нет ничего лучше! Вроде бы доскреблись люди до светлого и спокойного Христова житья.

Член политбюро и вождь красных профсоюзов Томский заявил на XI съезде партии в марте 1922 г. (Ленин как раз оправился от первого, несерьезного натиска болезни; надо полагать, сидел в зале и слушал):

«Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии. Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме».

А Федорович уже задолго до ареста перестал читать речи партийных заклинателей. За газеты брался в три-четыре дня раз: вроде как снимет взглядом заголовки, выхватит абзац-другой — и скомкает чтиво, сунет под стул, прямо под себя. Накопятся мятой кучей — и вынесет… Зачем вообще выписывает? Ведь ни одно газетное слово не принимает без судороги и отвращения. А, пожалуй, знай о признании Томского, поостерегся бы. Выручил один раз перстенек — можно было б предположить: не случайно то, что столь внезапно и обвально обожгло угрозой новой расправы. А только на все плевал бывший лидер сибирских эсеров, так что никаких «пожалуй» — плевал, и все!

А в таком разе взял марксистский бог и поднатужился, чтобы задуть еще один огонек жизни, а что ему, этому божищу, чья-то жизнь!

А уж страсти раскаляли людей. Другим становился воздух: дрожал уплотняясь, превращаясь в металл от песнопений. Так уж устроено на этой шестой части суши. Без бога во плоти, даже если бог по самые ноздри в крови и гнет всех к земле, аж не продых-нуть, — не могут здесь.

Ох ты, долюшка горькая, доля черная…

Хронически больной человек (не пять — семь лет, а десятилетия) подгреб под себя руководство страной и увлек в самые невероятные пробы — распадающимся мозгом конструировал новое государство…

Нет-нет, все это было бы чересчур просто: искажения, извращения от болезни! Его мозг действительно был тяжко болен и действительно существовал на голоде крови и воздуха. И логика мысли пресекалась нарушенностью связей…

Этот человек был могуч. И с изуродованным мозгом он признавал и узнавал лишь свои идеи и лишь движение к выкристаллизовавшимся идеям. Отмирающий мозг даже по-своему помогал владыке, гася, лишая силы все прочие импульсы, не доводя их до степени напряжения зрелых мыслей. Огнем оказались прокалены связи-мысли о диктатуре, насилии, государстве-казарме, мерцающей ему социалистической общиной, но безумно далекой от таковой, поскольку в той общине, что пестовалась больным мозгом, все скрепляли пули солдат и охранников и все были обречны на молчание. И ничто не могло погасить эти связи. Снова и снова они возобновлялись в распадающемся веществе мозга, проторяя пути в еще не тронутых оплошной болезнью тканях, — и снова пылали центральные связи-мысли.

Казнь старшего брата, горе семьи обратили его ум на разрушение как единственную форму овладения будущим. Все подчинил он одной только этой мысли.

Что не имел он ни малейшего представления о созидании, ответственности за разрушительства, доказывает практика дней новой власти. Никто не ведал, каким обернется завтра, кроме общих лозунгов. Вождь тоже не ведал, ибо он познал лишь разрушение. Как может знать созидание человек, сознательно казнящий в себе даже искорку добра? Да даже обычную размягченность от музыки…

Всех в заветное завтра!

И в неизвестное гнали, волокли силой.

Но целесообразно лишь то, что естественно, что, переполняясь, само находит себе движение, подобно таянию снега весной. Насилие не способно ничего родить. Оно способно поставить на колени миллионы, но никогда — накормить их и сделать счастливыми. Ибо целесообразное возникает лишь из естественного. Насилие и есть насилие, поскольку оно противно естественному.

Чтобы слышать других, нужно сердце — и уже не верить умным, логичным и самым привлекательным расчетам, если от них отстранена душа.

В мерзлых буднях взрос ледяной мир без сердца, с ледяной кровью, механической волей. И людям в нем голо и неприютно. Механически он выдает им их порции жизни и диктует все слова, которые они после говорят друг другу. Ибо так было задумано. Ибо таким и был мир их святого.