Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Всего принял в себя товарищ Ленин две эсеро-бабьи пули. Одна поломала левую плечевую кость, другая продырявила верхушку левого легкого и застряла под кожей, в правой стороне шеи, — пальцем прощупывалась. Путь ее оказался диковинным. От легкого пуля рванула круто вверх, к шее, но позади пищевода, к счастью для всех большевиков и родственников, не зацепив сосуды и нервы.

В первую ночь пульс едва прощупывался. Дыхание было поверхностным и частым-частым. Левую плевральную полость снизу доверху залила кровь. Сердце поневоле отдавилось вправо. К левой руке не притронуться — задет лучевой нерв.

Положение отчаянное. Вся надежда на организм.

И было на что надеяться. Даже в те горячечные минуты бросилась в глаза профессору Розанову добротная и вовсе не книжноинтеллигентская скроенность великого вождя. Все выдавало энергичную натуру, богатую природными соками. Вовсе и не ошибался милейший Владимир Александрович Поссе: «небольшого роста, коренастый, жилистый, с быстрыми уверенными жестами» — он мог сойти за смышленого прасола, промышляющего скупкой у крестьян скота, шерсти или льна. Да такому мужчине Бог велел в женщин влюбляться, славить жизнь да радоваться деткам…

Очень опасались врачи за легкое и кровоизлияние в плевру. Однако, на удивление светилам медицины, температура почти сразу пришла в норму и уже не беспокоила раненого. На десятерых вложила природа запаса жизни в Ленина.

Водителю и всем, кто привез Владимира Ильича, досталось: зачем позволили раненому подняться на третий этаж?

Ленин всех отстранил и сам поднялся, без чьей-либо помощи, по ступенькам, маханул к себе на третий этаж!..

Эта бравада (при ране в легком) и обернулась столь обильным натеком крови в плевру: дышать затруднительно, вывезет ли сердце? Одно-то легкое из работы, по существу, выключено, да еще и сердце придавлено. Это ж какое дополнительное усложнение последствий выстрелов…

В сталинско-бериевские времена водителя и всех, кто с ним находился, тут же шлепнули бы за халатность при исполнении служебных обязанностей и вообще ротозейство. Оформили бы это, само собой, по-другому, скажем как вредительство и службу в английской разведке. Ну целая бригада на содержании Интеллидженс Сервис.

Лишь на третьи сутки раненый перемог напор смерти: пульс стал полнее, кровоизлияние в плевру приглохло, а главное — раны не дали гноя. Не воспалился и костный мозг в плечевой кости.

Следил за больным и выхаживал его буржуазный терапевт Н. Н. Мамонов, хотя к тому времени какой уж там буржуазный, тянулся перед любым партийным чином…

Всякая опасность отпала на седьмые сутки. 6 сентября (разумеется, все того же года) стране объявили, что Ленин вне опасности. Через два месяца кости срослись идеально — без укорочений и с восстановлением функций (слава Богу, это происходило не в районной больнице или ЦИТО [44] Центральный институт травматологии и ортопедии. Насмотрелся я там, когда лежал с подпиленным позвоночником. ). Кровоизлияние в плевре рассосалось, работоспособность восстановилась. В ноябре восемнадцатого вождь уже работал без ограничений. Не запамятовали? Именно в этом ноябре Колчак учинит переворот в Омске. А причина всей московской кутерьмы с врачами и бюллетенями — Каплан — уже более двух месяцев кормила червей в кремлевской земле — да, именно там она покоится, вернее, то, что от нее осталось.

Такая вот история.

Каплан взаправду была «истреблена» Павлом Дмитриевичем Мальковым. Уверяю, это не промашка в стиле, это только стремление возможно ближе передать дух событий.

Поэт Демьян Бедный за заслуги в классово-изящной словесности был удостоен «жилплощадью» в Кремле (лапотная Русь таки распевала его частушки). Слов нет, в Кремле и сохранней, и сытней, и дровишки подвозят березовые — нет нужды лаяться из-за каждой вязанки: суй в печь сколь душе угодно (таким запомнил Демьяна Бедного Шаляпин, навестивший баловня муз в кремлевской квартире).

И не без расчета эта забота. Гляди, в благодарность и новыми частушками двинет поэт советскую власть в массы (и двигал, да еще как!). Тут важно каждый вершок пространства отвоевывать у паразитирующих классов: что в душе, что на суше и на море. Классовые бои и столкновения, но уже в литературе и через литературу — это Ленин вдолбит пишущей братии (и чека тут в помощниках): и заскрежещет… не то зубами, не то перьями.

У меня в библиотеке хранится поэма Демьяна Бедного [45] См.: Б е д н ы й Демьян, Диво дивное и другие сказки. Пг., 1916. Рукой поэта на обратной стороне титула четко, красиво выписано: «Сестре своей сестры. 19.ГУ. 16. Е. А. П.». Е. А. П. — родовое имя Демьяна Бедного: Ефим Алексеевич Придворов (1883–1945). Как видим, ненадолго хватило Ефима Алексеевича. А ведь до смерти Маяковского почти официально числился первым красным поэтом России. И никто сие не оспаривал. На задней сторонке обложки книги крупно напечатано: «Все заказы, письма, рукописи и пр. по делам склада и издательства «Жизнь и знание» просят адресовать… Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, Петроград, Фонтанка, д. 38, кв. 19». Да-да, там обитал будущий управделами Совнаркома и преданный доноситель ВЧК-МГБ: писал и Ягоде, и Ежову, и Берии. А ведь в партии состоял с 1896 г. — таких насчитывалось-то несколько десятков. За народ и справедливость пошел с Лениным… Да, та самая квартира. Отсюда в Швейцарию окольными путями летели к вождю секретные документы брата-генерала о боевых делах. Напряженной жизнью жил Владимир Дмитриевич. Это верно: царя ненавидели прежде всего образованные слои русского общества, самая что ни на есть интеллигентнейшая часть. Странная это пришлепка к народу — интеллигенция. Ненавидела царя — все сделала (аж посинела), дабы помочь ему добраться до Ипатьевского особнячка. Новая власть — а она и ее не приняла. Так и легла поперек дороги. И вечно ей все не так. И к Богу зовет, а сама не верит. с автографом — привет из тех дней: там пророком ходил Ленин, каждое слово впору чеканить медалью, народы глаз с него не спускали, выше отца-матери! Божище!

Демьян Бедный, несмотря на нестерпимо голодный быт, радовал ответственных партийцев двумя подбородками и тугим животом навыкат и вообще задушевно-свойским нравом. Пришелец из того хищного антивремени рассказывал мне, кутаясь в кофту и покашливая в платок — помаленьку догорал в ознобах лагерного туберкулеза. Сам проворно-махонький — ну былиночка, — а глаза ясные, серые, с этакой пронизывающей зоркостью. Двужильный был, ему бы на диване под пледом, а он раненым волком по Москве: искал, находил и читал десятки книг. Сводил сотни записей — все добивался понимания того, что случилось. А я взять в толк не мог, как вынес Иван Васильевич (так его звали) то, отчего я околел бы в первые же недели. Да что там недели — часы! А ведь вынес, а сам с ноготок (говор окающий).