Пьер Понсон дю Террайль - Бал жертв

— Я отказываюсь.

— Тогда я останусь здесь до моего выздоровления, а потом возвращусь в Париж.

— А если вас спросят о том, что происходило здесь?

— Я должен отвечать только за события, совершившиеся в то время, когда я выполнял возложенные на меня поручения. Кроме этого я не знаю и не хочу знать ничего.

— Но все-таки, — настаивал Машфер, — если республиканские войска придут сюда?

— Мне нечего им рассказывать.

— А если вы будете начальствовать над ними?

— Я буду тогда знать, где найти генерала Солероля.

— Хорошо, — сказал Машфер, — вы благородный враг.

Он протянул ему руку. Бернье пожал ее, и Машфер ушел.

Через несколько минут из окна второго этажа солэйского замка Брюле увидел, как удалялась маленькая группа, уводившая пленника, бригадного начальника Солероля. Нику, человек с желтыми волосами, уходил в Шатель-Сансуар.

— Теперь, — сказал Брюле, — я у себя дома.

На другой день, когда в прекрасное солнечное утро Курций приехал в Солэй в сопровождении национальной милиции и жандармов, все следы ночных происшествий исчезли, и люди в замке прекрасно сыграли роль, которой научил их Брюле. Читатели помнят, какой эффект произвело обвинение в помешательстве, упавшее, как громовой удар, на голову Курция.

— Сумасшедший! Сумасшедший! — повторял он в остолбенении.

— Да, он сумасшедший, — сказал Брюле.

— И сумасшедший опасный, как я вижу, — заметил Жан Бернен.

Курций бросился на Брюле со сжатыми кулаками. Бригадир взял его за плечи, а четверо солдат из национальной милиции присоединились к нему.

— Граждане, — сказал Жан Бернен, — мне жаль, что я потревожил вас по пустякам, но меня обманул этот бедный сумасшедший.

— Что мы с ним сделаем? — спросил бригадир.

Курций кричал, размахивая руками, и вырывался.

— Его надо запереть.

— Где?

— Где хотите, — сказал Жан Бернен.

— Я беру это на себя, — вызвался Брюле. — Когда гражданин Солероль вернется, мы запрем его в доме сумасшедших.

Жан Бернен, по своему обыкновению, дал своим людям закусить, потом национальная милиция отправилась в обратный путь в убеждении, что она имеет дело с сумасшедшим.

Что же сделалось с Публиколой со вчерашнего вечера? Брюле запер его в погребе, связав ему руки и ноги.

Мы уже немножко познакомились с этим человеком. Солероль встретился с ним у эшафота и взял к себе в услужение. Между этими двумя гнусными существами завязалась крепкая дружбу. Увидев неподвижного Солероля под коленом Брюле, готового поразить его хозяина ножом, Публикола почувствовал первое волнение в своей жизни. Он испугался не за себя, а за человека, к которому сильно привязался.

Однако инстинкт самосохранения одержал верх, и когда он увидел, что его тоже решились не щадить, Публикола не стал сопротивляться. Он дал связать себе руки и ноги и просил пощады.

— Тебя не убьют, если ты оставишь нас в покое, — сказал ему Брюле.

Этот погреб был заполнен бочками, по большей части пустыми, но была одна бочка почти полная, и Публикола это знал. Ему лучше всего были известны в Солэе погреба — не одну бутылку опорожнил он в каждом погребу. Он даже раскупорил столетнее вино, которое прежде, при прежних владельцах замка, вынималось только для крестин и для свадеб. Когда Солероль распоряжался в Солэе, Публикола разделил свое время на три части: время, когда он служил своему господину, время, когда он спал, и время, когда он пил. Когда в людской не было больше вина, Публикола спускался в погреб. Для этого он всегда носил с собою навощенную веревку и огниво. Когда его положили на сырой пол погреба, Публикола подумал: «Если б я мог владеть руками, я зажег бы свечу, потом дотащился бы до бочки и лег бы под кран».

С этой минуты у Публиколы была одна постоянная мысль — высвободить свои руки. Ему это удалось, но он должен был употребить на это по крайней мере два часа, и средство, которое он употребил, было очень странное, но вполне ему удалось. Он начал кататься по полу и докатился до стены. Тогда с неслыханными усилиями он успел встать на ноги; потом он прислонился к стене, и так как руки его были связаны за спиною, то они первые прикоснулись к отверделой известке, которою скреплены были камни. Тогда Публикола начал тереться веревкою об известку, качаясь направо и налево, потому что он не мог владеть руками. Он терся, терся сначала медленно, потом скорее и так долго, что веревка истерлась, у Публиколы руки сделались свободны. Тогда он пошарил в карманах, вынул огниво и зажег свою свечу. Достав себе огня, он воткнул светильню в землю и в один миг развязал себе ноги, потом побежал к бочке. Он забыл своего любезного господина, бригадного начальника Солероля и опасность, которой подвергался он сам. Публикола, сделавшись философом, говорил себе: «Плен имеет свои суровости, которые смягчаются, когда имеешь чем утолить жажду».

Публикола поместился под бочкой и открыл кран. Он пил и пил — так долго, что наконец приметил, что пьян. Трепещущею рукою закрыл он кран, потом хотел встать и идти, но ноги отказывались ему служить, потом, становясь все более философом, он сделал размышление, что сон — друг человека и что, когда спишь, не нужно видеть. Затем он задул свечу, и в погребе сделалась темнота. Через десять минут, лежа на спине, Публикола храпел. Но записные пьяницы никогда не бывають пьяны долго. Через четыре часа Публикола проснулся, холодный воздух дул ему в лицо, луч света следовал за воздухом. Погреб имел узкую отдушину наравне с землею; в эту-то отдушину врывался зимний ветер и тот светлый лунный луч, который так сердил Машфера.

Публикола встал, подошел к отдушине, приподнялся на цыпочки и посмотрел: отдушина выходила на двор, и Публикола, у которого были зоркие глаза, приметил, что двор полон людей; особенно одна лошадь привлекла его внимание; люди с ружьями окружали ее. На этой лошади была корзина, колебания которой заставили бы отгадать, что в ней лежит живое существо, даже если бы не слышались заглушаемые стенания, невнятные звуки, обнаруживавшие сильное бешенство. Публикола, у которого был тонкий слух, узнал голос Солероля, заглушаемый кляпом. Первым движением Публиколы было вскрикнуть, но этот крик был так слаб, что он не вышел из погреба, и вооруженные люди, окружавшие лошадь, не слыхали его. Второе движение было более обдуманное и внушено благоразумием и здравым смыслом. Публикола сказал себе: «Я заперт, и мне будет трудно выбить дверь погреба… Потом, если мне и удалось бы, что могу я сделать один против всех этих людей, вооруженных с головы до ног? Я дам себя убить за генерала совершенно понапрасну. Лучше остаться спокойным…»

И с этим рассуждением, исполненным благоразумия, Публикола не пошевелился. Только оставаясь неподвижно у отдушины, он внимательно рассматривал и слушал. Он слышал, как Машфер отдавал последние приказания Брюле, которого сделал губернатором Солэйского замка; потом он видел, как небольшая группа вышла из замка и увела пленника, бригадного начальника Солероля. Тогда Публикола сказал себе: