Говард Фаст - Дорога свободы

Бостон был проще, он больше походил на те города, которые знал Гидеон. Тихая приморская улица, на которой жил Исаак Уэнт, вся в тени от густых зеленых деревьев, мало чем отличалась от улиц Чарльстона. Дома все были старые и потому выглядели очень мирно, свежая белая краска плохо скрывала трещины и червоточину в старых бревнах и досках. Гидеон неуверенно постучал в дверь молотком, в ответ на его стук на пороге появилась девушка в накрахмаленной наколке и фартучке и вежливо спросила, кого ему угодно видеть. «Мистера Исаака Уэнта, если можно». — «Войдите, пожалуйста», — промолвила горничная, голубоглазая девушка с льняными волосами; в речи ее чувствовался вермонтский акцент.

Держа шляпу в руках, Гидеон вошел. Входная дверь открывалась прямо в небольшую переднюю, где стояли два зеркала в овальных рамах красного дерева, четыре таких же стула и два китайских черных лакированных столика. Девушка распахнула двери, и Гидеон увидел старинную красивую лестницу, отделявшую гостиную от столовой. Комнаты были большие, но с низкими потолками, в противоположность высоким потолкам на Юге. Гидеон сразу понял, что находится в доме богатого человека, не менее богатого, чем Стефан Холмс; но здесь все было по-иному, здесь его встретили приветливо, хотя и не ждали его прихода.

— Садитесь, пожалуйста, сэр, — проговорила девушка. — Я доложу о вас мистеру Уэнту. Как, вы сказали, ваше имя?

— Гидеон Джексон.

— Больше ничего? Просто мистер Гидеон Джексон?

— С письмом от мистера Фрэнсиса Кардозо.

— Хорошо. Вы посидите тут, — сказала девушка. Она говорила с ним вежливо, но просто, как со всяким другим, не видя в нем ничего необыкновенного и не заботясь о том, чтобы он чувствовал себя свободно, — и, должно быть, поэтому ему здесь было легко, как никогда еще не бывало в доме белого. Он осмотрелся, увидел два больших мягких кресла по бокам камина, но сесть не решился, подошел было к кушетке у противоположной стены, передумал, присел, наконец, на широкий чиппендэлевский стул, а потом, услышав шаги, быстро встал. Было около пяти часов дня, и он подумал, правильно ли он выбрал время для визита. Когда Исаак Уэнт вошел в комнату, Гидеон стоял в напряженной, неуклюжей позе.

Исаак Уэнт был невысокого роста, едва по плечо Гидеону. У него была лысая голова, светлые подстриженные усы, тонкие губы и острый подбородок. Одет он был в смокинг, черные брюки, шелковые домашние туфли и тугой белый воротник с черным галстуком. Он подошел к Гидеону подпрыгивающей, птичьей походкой, сунул ему руку и быстро заговорил:

— Как вас зовут? Джексон? Гидеон Джексон? Служанка сказала, у вас от кого-то письмо, от кого, она, конечно, забыла. Удивляюсь, как она еще свое собственное имя помнит.

— Письмо, сэр, от Фрэнсиса Кардозо.

— Кардозо? Так вы с Юга?

— Из Южной Каролины, — ответил Гидеон.

— Так, ну что поделывает Кардозо? Большой шишкой стал? В политику ударился? Ну, где же письмо?

Гидеон подал письмо. Уэнт разорвал конверт, быстро пробежал письмо и снова взглянул на Гидеона. — Кардозо о вас весьма высокого мнения, — сказал он. — Что же вы не садитесь? Выпьем? — Он кивнул в сторону кресла у камина и взял со стола графин и два стакана. Гидеон сел. — Это херес, — сказал Уэнт. — Любите?

Гидеон кивнул.

— Да или нет? — спросил Уэнт. — Негры по большей части равнодушны к спиртному. Не привыкли, пробовать не приходилась. Привычка — это все. Раньше я всегда пил виски, теперь херес. Я и сейчас скучаю по виски, но что поделаешь, нельзя — у меня неважное здоровье. Хотите сигару?

Гидеон покачал головой.

— Ну, ладно. Вы не возражаете, если я закурю? Впрочем, если и возражаете, я все равно закурю. Вот когда была жива моя жена, тогда я курил только после обеда. — Он взял длинную черную сигару, зажег ее и растянулся в кресле, пуская дым в камин. — Кардозо тут пишет, — он указал на письмо, что вы заседали в конвенте. Вы мне потом расскажете. Я из газет ничего не понял. Сперва расскажите мне о вашем земельном проекте, нет, лучше оставим это до обеда. Мне хочется, чтобы доктор Эмери тоже послушал, он скоро придет. Человек он трезвый, пусть рассудит. А пока давайте о конвенте.

Гидеон начал рассказывать. С этим маленьким человечком он чувствовал себя свободно. Уэнт фыркал, возражал, спорил, выходил из себя, кричал на Гидеона, но как равный на равного. Гидеон не чувствовал себя негром. В первый раз в жизни, в среде ли негров или белых, Гидеон начисто забыл о цвете своей кожи. В первый раз в жизни он говорил с человеком, у которого в результате долгого и продуманного психологического процесса, в результате воспитания, начатого, очевидно, еще в раннем детстве, выработались простые и ясные взгляды на расовый вопрос. Для Уэнта Гидеон был прежде всего человек, думать о нем иначе он был просто не способен, как средний американец не способен думать по-латыни. Когда они заговорили о земельном вопросе и его обсуждении в конвенте, он стал кричать на Гидеона:

— Какой же вы были дурак, Джексон, вы и все ваши. Стивенс ведь тогда был еще жив! Посоветовались вы с ним? Искали вы поддержки в Вашингтоне? Нет, все сами, сами все хотели сделать, переделать всю цивилизацию! Это все Кардозо! Культурные дурачки! Куцые умишки! Вот и упустили историческую возможность. Это был момент, когда можно было разом покончить с плантациями. Сделали вы это? Нет...

И когда он так кричал на Гидеона, он кричал на равного, не на негра, не на белого, тут не было учтивости, не было и высокомерия. Позже Гидеон понял, откуда все это идет. Уэнт сказал ему: — Я из семьи аболиционистов, мистер Джексон. Пожалуй, я не лучший представитель этой породы. Я сидел дома, брюки просиживал, пока другие сражались и умирали. Но кое-что сделал и я, мои деньги пошли в дело. Знаете ли вы, что старик Осаватоми Браун сидел вот на этом самом месте, где вы сидите, и просил у меня денег, ружей, пороха, солдат? Да, он собирался пройти по всему Югу, как гнев господен, и стереть рабство с лица земли. И я дал ему денег и ружья. Вспомнишь, так кажется — это было тысячу лет назад; тогда думалось, что можно одним взмахом уничтожить эту злую заразу! А потом мы четыре года истекали кровью. Вот на этом самом месте сидел старик Браун, как сейчас его вижу — борода длинная, глаза горят. Хотите услышать его слова? Я их помню. «Не господь бог нас забыл, мистер Уэнт, — сказал он, — это мы, мистер Уэнт, мы, жалкие, маленькие, трусливые твари, забыли бога небесных воинств, бога наших отцов, который вывел детей Израиля из Египта». Таковы были его слова, Джексон. Он сидел, где вы сидите, Эмерсон сидел вот тут, я стоял. Мы с Уолдо переглянулись. Видите ли, Джексон, старик Джон Браун был великий человек, великий человек, которого не поняли. Старик умел вселять в людей веру. Я неверующий и горжусь своим атеизмом больше даже, чем доктор Эмери, но тогда, на этом самом месте, слушая старика Осаватоми, я веровал. Бог стоял рядом со мной, бог моих дедов, великий и грозный, божественный старец, пришедший с пилигримами в нашу страну. Я вас не обидел, мистер Джексон? Вы, может, верующий? Среди негров много верующих.