Говард Фаст - Дорога свободы

— Не могу, — проговорил полковник. — Очень сожалею, но не могу.

— Вы понимаете, что здесь начнется, когда войска уйдут?

— Даже если и понимаю, все равно я обязан выполнить приказ. Обратитесь к генералу Хемптону, командующему округом...

— Это бесполезно, — сказал Гидеон. — Он не согласится. Я сам знаю, что такое приказ. Я служил в армии, полковник.

— Да, это бесполезно.

— Но ведь вы понимаете, что президент не может оставить без внимания эту телеграмму.

— Меня отдадут под суд.

— У меня есть кое-какие связи в Вашингтоне...

— Не могу я это сделать, — повысив голос, проговорил полковник. — Поверьте мне, сэр, не могу, как бы я этого ни хотел. Вы думаете, у меня у самого нет глаз? Но я солдат, а не политик.

Минуту Гидеон стоял молча, сжав зубы, оледенелый от страха, с отчаянием в сердце. — Очень жаль, — проговорил он, наконец.

— Мне тоже, — сказал полковник.

Гидеон ушел.

До десятого апреля он оставался в Колумбии, то и дело наведываясь на телеграф. Десятого он увидел, как федеральные войска шли грузиться в эшелоны. После этого он уехал обратно в Карвел.

В полдень пятнадцатого апреля жители Карвела услышали пронзительный крик женщины. Этот душераздирающий вопль огласил всю окрестность; со всех сторон стали сбегаться люди. Навстречу им из лесу выскочил насмерть перепуганный мальчик. Всхлипывая, он кричал: «Лошадь пришла! Лошадь пришла!» Карвеловцы побежали следом за этим мальчиком, Джэдди Хейлом, на ферму его отца. Зик Хейл — так звали отца мальчика — был пожилой негр мирного нрава, добрый семьянин, усердный работник. У него было хорошо налаженное хозяйство, он всегда ухитрялся собрать больше хлопка и продать его с большей выгодой, чем его соседи. На ферме они увидели жену Зика, Франки Хейл, она все еще кричала, как безумная, не умолкая ни на минуту. Возле дома стоял запряженный лошадью фургон; они заглянули внутрь и отшатнулись.

Позже, по отрывочным рассказам жены и сына, удалось установить, как все это произошло. Зик Хейл поехал в город купить себе новые башмаки, а сыну — подарок ко дню рождения; мальчику как раз исполнилось десять лет. На обратном пути он, должно быть, ехал медленно, наслаждаясь погожим весенним днем. Он всегда, когда можно, ездил шагом, жалея лошадь, особенно в жаркую пору дня. Где-то на дороге к медленно двигавшемуся фургону подошел человек и, вскинув двустволку, выпустил оба заряда в голову Зика Хейла. Напуганная выстрелом лошадь понесла, а Зик Хейл повалился навзничь в фургон. Лошадь мчалась галопом до самого дома, тут ее переняла Франни Хейл, заглянула в фургон и увидела, что бывает, если в человека выстрелить в упор из двустволки.

Зика Хейла похоронили, а на другой день, в первый раз за последние девять лет, жители Карвела вышли работать в поле с ружьями за плечами.

Настало утро 18 апреля 1877 года. В Карвеле в низинах лежал туман и, как молоко, растекался по кипарисовым рощам. Четыре пойнтера, проохотившись всю ночь, еле таща ноги, возвращались домой через сосновый лес. Их встречало пронзительное пение петухов и карканье ворон. Кар, кар, кар — орали они, кружась в воздухе; они всегда первыми приветствовали рассвет. Потом на всех фермах вокруг Карвела пробуждались люди и принимались за утреннюю работу; шли доить коров, поглядывали на небо, думали те же мысли, что и вчера и третьего дня и во все дни до этого, с незапамятных времен: какова-то сегодня будет погодка, дождь или вёдро; как бы Нелли опять не опрокинула доенку — брыкливая стала, ну ее к богу; чего это за оврагом опять собака лает, и не охрипнет, окаянная; как славно вороны каркают, уж что, кажется, хорошего в этом карканье, а ведь приятно, потому что привык слышать каждое утро; что сегодня будет на завтрак — свинина или жареная курица; как бы не было у рыжего теленка опять рвоты; что-то поясницу ломит, не разыгрался бы ревматизм, — простые мысли и не бог знает какие важные, но и не вовсе лишенные значения. Солнце поднялось над гребнем холма и вдруг все осветилось и заблистало. В такой холмистой местности бывает, что один склон уже весь облит солнцем, а другой еще в тени. В долинах туман стал взмывать кверху и таять, задерживаясь только где-нибудь над болотным окном. Змеи, медножелтые, черные и пестрые, выползали из нор на солнышко, и толстые черепахи тоже пристроились на кочках погреться. Кролики забирались поглубже в колючий кустарник, по вершинам старых ореховых деревьев запрыгали белки. Олени стали уходить

с лугов в лесные чащи, где они лягут и будут отдыхать весь день.

Закончив работу по дому, мужчины садились завтракать. Горячие лепешки, оладьи, политые патокой, застывшее на холоду сливочное масло с прозрачными бусинками воды на поверхности, грудинка, гренки, яйца, иногда жареная курица или жареная рыба, пахтанье с плавающими в нем комочками сметаны, молоко, жареный картофель, запеканка из желтой кукурузной муки, еще с вечера сидевшая в печке, а теперь нарезанная ломтиками и поджаренная в сале, — эти блюда в том или ином сочетании составляли завтрак в Карвеле, и мужчины, успевавшие к тому времени проработать уже два или три часа, отнюдь не находили его чересчур изобильным. В восемь часов школьный колокол сзывал детей в школу, и они устремлялись туда бегом по целине, через изгороди, через поля — дорог для них не существовало. Кровь играла в них в этот утренний час: они мчались галопом по пашням, утопая в рыхлой земле, с гиканьем взлетали на холм, швыряли друг в друга шишками, пробегая через сосновый лесок. Их дикая, яростная, неуемная энергия наводила страх на Бенджамена Уинтропа; никогда нельзя было сказать наперед, что они выкинут; каждый день таил в себе нежданные приключения и сюрпризы. Уинтроп крепко дергал за веревку колокола, чтобы придать себе бодрость, и утешался философскими рассуждениями о том, что не велика заслуга учить смирных и благовоспитанных детей. Но, вспоминая шестнадцатилетнюю дочь Франка Карсона и ее нахальные круглые яркоголубые глаза, весь день не отрывавшиеся от его лица, он снова робел и принимался размышлять о своих переживаниях. В Отделе помощи школам при конгрегационалистской церкви ему сказали, посылая его в Карвел, что это божье дело; но только после двух месяцев пребывания здесь ему стало понятно, почему бог предпочел свалить свое дело на чужие плечи. Единственным его утешением было несколько отличных учеников — Джэми, сын Ганнибала Вашингтона, дочь Абнера Лейта, еще двое или трое. Сегодня он собирался познакомить старшую группу с творчеством Эмерсона. «Эмерсон», — повторял он про себя, стоя перед школой, прислушиваясь к крикам детей, рассеянно скользя взглядом по залитым солнцем полям и рощам. — «Эмерсон», — произнес он с твердостью.