Говард Фаст - Дорога свободы

— Ведь я тут, Эллен. С тобой. Я всегда буду с тобой.

Но она не могла побороть страх. Она лежала, прислушиваясь к стонам больного, отрывистым, страдальческим стонам, которые он испускал во сне. И вдруг она ощутила, что тьма втягивает ее словно в глубокую воронку, в бездонный черный колодец, из которого выплывают призрачные фигуры — Алленби и другие — выплывают и снова тонут, выплывают и тонут. Она изо всех сил прижалась к Джефу, но это не помогло.

— Я не возражаю против сути ваших заключений, — сказал Кардозо Гидеону. — Я возражаю против той драматической формы, в которую вы их облекаете.

— А меня не интересует абстрактная суть. Меня как раз интересует реальная форма. Ведь с ней-то и приходится иметь дело.

— В этом я согласен с Гидеоном, — проговорил Андерсон Клэй.

Они сидели в гостиной Кардозо — восемь человек, пятеро негров и трое белых. Четверо были из Южной Каролины, один из Джорджии, двое из Луизианы и один из Флориды. Они говорили уже три часа и еще ни до чего не договорились.

Одни были настроены воинственно, другие напуганы. Половина с радостью ухватилась за возможность хотя бы на время найти успокоение в словах. Они возвращались все к тому же — рассказывали о своих достижениях, о том, чего им удалось добиться. Наконец, Гидеон резко их оборвал.

— Теперь всему этому пришел конец. Все это уже в прошлом, кончено, похоронено. Сегодня это не имеет никакого значения.

— Позвольте, позвольте, десятки негров и белых бедняков заседают в палате представителей, в Сенате, в правительствах штатов, многие занимают посты губернаторов...

— Говорю вам, все это кончено.

— По какой, собственно, причине? — невозмутимо спросил Кардозо таким рассудительным тоном, что его реплика казалась доводом, хотя никакого довода в ней не заключалось. — Вы знаете, Гидеон, как я вас уважаю. Но не кажется ли вам, что ваши заключения носят несколько эмпирический характер, чтобы не сказать хуже?

— Вы хотите сказать, что на основании отдельных случаев — тут линчевали негра, там замучили, там действовали угрозами — и на основании того, что сенатор Холмс раскрыл передо мной свои карты — на этом основании еще нельзя предсказать дальнейшее? Это вы хотите сказать? Я паникер, по-вашему?

— В какой-то степени — да.

— Но вот вы, Фрэнсис, год назад были казначеем штата, а теперь вы уже не казначей. Как это получилось? А если я скажу, что меня больше не допустят в Конгресс, так это тоже надо еще проверить? Что ж вы думаете, я дальше собственного носа ничего не вижу? Если бы это было так, Фрэнсис, я и сейчас был бы рабом, и остальные четыре миллиона негров тоже были бы рабами.

Вмешался Капра, маленький пожилой негр, когда-то бывший представителем в Конгрессе от штата Флорида.

— В вашей личной безупречности никто не сомневается, — сказал он.

— Плевать мне на мою личную безупречность.

— Но послушайте, Гидеон, вы утверждаете, что республиканская партия предала реконструкцию ради победы на выборах. Мы сами принадлежали к этой партии. Мы посвятили партии свою жизнь, партия боролась за нас, дала нам свободу. У вас ведь нет доказательств. Вы говорите, что через десять дней войска будут выведены с Юга; но у вас нет доказательств. Вы утверждаете, будто начнется террор, будто все, что мы построила, будет разрушено. Но где доказательства?

— И сейчас уже разрушается, — устало проговорил Гидеон. — Посмотрите кругом. В этом вагоне негру ехать нельзя, на этой скамейке сидеть нельзя, только для белых, только для белых. В школу негров не принимают. Мы сами построили эту школу, а теперь она не для негров. Присяжным заседателем негру быть нельзя — защитник возражает. В прошлом году судьей был негр или белый бедняк, а теперь это плантатор или лакей плантаторов, и он поддерживает возражение защитника. Негр теперь только на скамье подсудимых, а на скамье присяжных негров нет.

— Я признаю это, — кивнул Кардозо. — Мы вынуждены были пойти на компромисс.

— Разве это компромисс? — усмехнулся Андерсон Клэй. — Разве вы, Фрэнсис, идете на компромисс с воздухом, которым вы дышите, с пищей, которую вы едите? Ведь все это основа нашей жизни, ее скелет, кровь и плоть. Невозможно итти на компромисс с сукиным сыном, который жаждет вашей крови!

— Вы рассуждаете так, потому что вы белый. Спросите-ка негра...

— Бросьте, мне уже надоело это слушать! Мы добились того, что у нас есть, только потому, что белые и негры шли вместе. Гидеон прав. Послушаться вас — и мы погибнем поодиночке, все полетим к чорту.

Эйблс, который три года назад был государственным секретарем, опросил Гидеона: — Но зачем, собственно, было партии предавать нас, как вы утверждаете? Для какой цели?

— Затем, что мы уже сделали все, что от нас требовалось. Мы сломали хребет плантаторам. За последние восемь лет Америка стала промышленной страной, ее промышленность сейчас крупнейшая в мире. Север уже завладел Западом и Юго-Западом. Даже на Юге открываются фабрики. Пусть теперь плантаторы снова заводят себе рабов. Северу это уже не страшно.

— Но народная партия...

— Нет сейчас никакой народной партии, — проворчал Клэй.

— И все-таки, Гидеон, мы не можем пойти на то, чего вы хотите, — устало промолвил Кардозо. — Возродить милицию из негров и белых бедняков, после того как она была упразднена? Но ведь это значит нарушать закон.

— Народ — вот закон.

— Я не ожидал от вас, Гидеон, такого примитивного понимания. Народ осуществляет свои права через закон.

— Вот в конституции и есть такой закон, который подтверждает право народа носить оружие и создавать милицию!

— Мы могли бы, конечно, обратиться в Верховный суд, только на это уйдут месяцы. Вы предлагаете созвать конвент с целью объединить все силы Юга, поддерживающие реконструкцию. Но ведь это же вызовет взрыв, Гидеон. Это как раз и породит насилие.

— Так. Значит, если мы выступаем в свою защиту, мы порождаем насилие?

— Да.

— Ну, а если насилие все равно будет? Уже и есть!

Эйблс покачал головой: — Какой толк в этом разговоре,

Джексон? Мы снова и снова повторяем одно и то же.

— Вы все так думаете? — спросил Гидеон. Он чувствовал, что у него уже не осталось сил; всякой борьбе бывает конец — и конец, повидимому, настал. — Значит, все кончено, господа? Так. Видите ли, одно дело, когда газеты поднимают вопль о том, что мы заводим себе золотые плевательницы, что мы выбрасываем миллионы на украшение зала законодательного собрания зеркалами и позолотой, что мы вымогаем у беззащитных южан тысячи долларов взятками, что мы развращаем юношей и девушек, что мы идем на поводу у саквояжников, у обезумевших от жадности янки, которые вертят нами как хотят, — все это я читал в газетах. И это одно дело, господа. Но другое дело сидеть здесь с вами — и слышать от вас, что мы не имеем права поднять голос в свою защиту, что мы не должны и пробовать добиться единства на нашем трижды проклятом Юге. Я люблю свою родину, господа; я не хотел так говорить, но я вынужден; я люблю ее потому, что она моя, потому, что она была добра ко мне, потому, что она вселила в меня смелость, чувство собственного достоинства, надежду. Неужели я в этом одинок, господа?