Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Где достал?

— Купил. Всё, что было, отдал.

— Прочту. Непременно прочту.

Леопольд рассказал об этом Яровицкому. Тот с сомнением покачал головой:

— Не поймёте. Рано вам ещё. Впрочем, попробуйте.

Яков был поражён. Что значит — не поймёте? Разве есть такие книги, которые нельзя понять? Или Яр считает его ребёнком? Может быть, запомнилась нечаянная встреча на Волге, когда поспорил Яков с мальчишками из речного училища?

Свердлов любил Волгу. Он отлично плавал, считался среди гимназистов едва ли не лучшим гребцом. И только учащимся речного училища завидовал — состязаться с ними действительно было трудно, что, впрочем, и не удивительно: их специально обучали искусству гребли. И всё-таки не выдержал, когда один из учащихся назвал его хилым гимназистом.

— Давай так, — предложил Яков. — Прежде сплаваем, а потом посмотрим, кто лучше гребёт. Увидим, кто из нас хилый.

— Ты? Против меня? — И парень, которого мальчишки звали Акулой, выразительно оглянулся, дескать, посмотрите, какое нахальство: он вызывает меня. Кто-то хохотнул, кто-то поддержал Свердлова. Ребятам было интересно...

Яков проиграл. Правда, в плавании на равных он выглядел даже лучше, легче. Но зато в гребле оказался слабее.

Он вышел из лодки и весело сказал:

— Не радуйся, мы ещё сразимся.

— А ты настоящий парень, Яков! Видать, не любишь проигрывать?

— Проигрывать никто не любит, просто не все умеют побеждать. — Услышал Яков знакомый голос Яровицкого.

Это звучало очень обидно. «Не умеют побеждать...» Что он — ребёнок, что ли? Тот, кто посещал кружок, мысленно причислял себя в будущем к революционерам, к целой армии людей, которым завтра придётся идти в сражение и, быть может, надеть кандалы.

Вероятно, это имел в виду Яровицкий, когда усомнился, могут ли пятнадцатилетние юноши понять «Капитал».

Свердлов и прежде, не так давно, читал Маркса и Энгельса, знал «Манифест Коммунистической партии». Но «Капитал»... Казалось, прочитай его, и всё на свете станет понятным, видимым.

Он читал и перечитывал страницу за страницей. Молодец, Леопольд, достал всё же! За этой книгой среди студенчества — очередь.

— Читать нужно быстро. По месяцу на нос, — сообщил Леопольд.

Поначалу показался срок огромным, а понадобилось три месяца.

В Канавине и Сормове — пролетарских окраинах Нижнего Новгорода — на рабочих собраниях и сходках шли диспуты и споры. На пристанях порой нежданно-негаданно возникали митинги, и всё чаще и чаще вслух, во весь голос заявляли о себе люди, которые именовали себя социал-демократами.

Содержание споров на рабочих собраниях доходило до нижегородского ученического кружка. Яровицкий помогал разобраться кружковцам, где ложь, а где правда, кто истинный друг народа, а кто пошёл сознательно или несознательно по пути буржуазных либералов.

В «Нижегородском листке» прочитал Свердлов строки Максима Горького, и ему показалось, будто этот знакомый голос звучит для него: «Вокруг нас закипает жизнь, пробуждаются новые сознания, возникают новые смелые задачи, нарождается новый человек, он же читатель — пытливый и жадный до книги. Этот читатель требует ответ на коренные вопросы жизни и духа, знать, где правда, где искать справедливость, где искать друзей, кто враг...»

Однажды на занятие кружка кто-то из ребят пригласил человека, которого нижегородская молодёжь хорошо знала, — Дробыш-Дробышевский был личностью заметной. Он — известный журналист, часто печатался, любил произносить красивые и длинные речи перед студентами, на различных сходках и собраниях.

Как-то у Свердловых дома Максим Горький назвал Дробыш-Дробышевского настойчивым и упорным либералом. Яков добавил:

— Его послушать, так только реформой и можно чего-либо добиться. Ерунда!

— Яшенька, нельзя же так резко, — попробовала урезонить мать.

— Ты у нас очень добрая, мама, — сказал Яков с улыбкой. — Но и нельзя же, пойми, свою доброту распространять на таких господ.

Яков никогда не обижал мать. Она это знала: нежно любил её сын, не стесняясь, как другие, материнской ласки. Он и сейчас, при всех, при Горьком, сильном и большом человеке, прижался к матери и, словно извиняясь, поцеловал её в голову.

Отец, кивнув на сына, спросил у Горького:

— Как вы думаете, Алексей Максимович, мой Яков революционер или ребёнок? Сколько раз ему говорил: займись всерьёз гравёрным ремеслом. Так нет. Книги ему подавай. А тут ещё разные собрания и митинги. Сам Дробыш-Дробышевский ему не нравится! Что вы на это скажете?

Горький захохотал: он любил мягкую, чуть насмешливую речь Михаила Израилевича, лукавую хитринку в глазах на неулыбчивом лице гравёра.

На том разговор о Дробыш-Дробышевском закончился.

И вот теперь этот, по выражению Горького, настойчивый и упорный пропагандист идей либерального народничества, появился в кружке гимназистов.

Он говорил красиво, и слушали его внимательно. Свердлов посмотрел на Лубоцкого и уловил его взгляд: мы, мол, с тобой понимаем несостоятельность этих идей и суждений. Нас красивыми словами не удивишь. Но кружковцы сговорились — выслушать и на этом поставить точку. Никаких дискуссий.

Дробыш-Дробышевский точно улавливал, кто как воспринимает его речь. Сейчас, выбрав пару мальчишечьих глаз, он как бы нашёл собеседника, будто оставался с ним наедине.

— Нам не нужны дискуссии, не нужна полемика, — говорил он. — Мы должны найти общий язык, и на этом языке мирно и гордо говорить с правительством. И когда все голоса сольются в один могучий и требовательный голос, нас услышат! Нас не могут не услышать! По закону природы! По закону нравственности!

После каждой фразы он делал паузу, будто ждал аплодисментов. Ему нравилось говорить, слушать себя, видеть, что его слушают. И потому, когда он говорил о требованиях к правительству, переходил почти на шёпот, чтоб, не дай бог, не долетело его слово до посторонних ушей.

Он закончил. Раздались аплодисменты, а затем воцарилась тишина.

— Вы молчите? — недоумённо спросил он. — Я должен расценивать ваше молчание как знак согласия?

Медленно, словно нехотя, поднялся Яков:

— Вы ведь сами призывали — никаких дискуссий! Да и прилично ли нам, гимназистам, полемизировать с самим Дробыш-Дробышевским? Так что примите наше молчание как знак вежливости...

Он хотел добавить: «А не согласия», но передумал: договорились ведь — никаких оценок.

Яр давно уже присматривался к Якову Свердлову и Володе Лубоцкому, рассказывал о них товарищам — социал-демократам. Ему казалось, что Яков и Владимир могут быть агитаторами среди рабочих. Но как рабочие встретят подростка? Яровицкий приводил в кружок людей, которые помогали юношам уяснить, что такое социализм, как понимать те или иные труды Маркса и Энгельса, почему именно рабочий класс призван стать могильщиком капитализма. Рассказывали о петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», о первом съезде РСДРП.