Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Яков достал гектографический вариант книги с необычно длинным названием «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Они с Володей читали её вслух, их поразило всё, начиная от напечатанных на обложке слов: «Издание провинциальной группы социал-демократов» до заключительных фраз: «...русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведёт РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ(рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». Для них здесь были важны и факт существования «провинциальной группы социал-демократов», и революционная суть книги, и стиль её — боевой и призывный.

Эта книга многое дала юношам, сделала их взрослее и решительнее. Имя автора книги они узнали позже: Владимир Ульянов.

Яр чувствовал, как рвутся Яков и Володя Лубоцкий в настоящее дело.

Особенно поверил в них Яровицкий, когда Яков рассказал ему о встрече кружковцев с Динамитом. Так, в целях конспирации, именовали социал-демократы нижегородского садовника Лазарева. Внешне этот человек был мрачен и суров, смотрел хмуро из-под бровей, разговаривал мало и неохотно.

Лазарев, пожилой, высоченного роста, настолько низко опускал седую голову, что его фигура напоминала букву «Г». Многие нижегородцы знали, что Динамит принадлежал к народникам и не раз навлекал на себя гнев жандармерии. Для гимназистов Лазарев был не просто бунтарём, но и живым свидетелем «хождения в народ», различных взрывов и покушений, товарищем революционеров, имена которых овеяны романтической славой героев.

Динамит смотрел на гимназистов так, словно недоумевал, чего им нужно. И нехотя, медленно начал:

— Не верьте! Ни во что не верьте. Книгам — не верьте. Различным сочинительствам — ни в коем случае не верьте! Не верили в них Желябов, Халтурин. И они погибли, как герои. Они заставили дрожать самодержавие, они начинили себя динамитом и взорвались вместе со столпами, на которых стоит царизм. Они пошатнули его...

Он распалялся всё больше и больше, и Яков чувствовал, как мрачность сменяется на лице этого человека одухотворённостью, словно сбросил он с себя какую-то чужую, ненавистную маску. И говорить он стал быстрее, значительнее, Якову захотелось вторить, аплодировать ему. Вот почему у мрачного садовника кличка Динамит!

Он уже не был похож на букву «Г» — выпрямился, высоко поднял голову, да к тому же смотрел не на сидящих юношей, а куда-то вверх, словно открывалось ему там что-то необыкновенное, волшебное.

— Нету, нету в мире борьбы без оружия! Книги? Для гнилых интеллигентов. Мужик всегда обходился, обходится и обойдётся без них. Класс, антагонизм... Идеи? Хороша одна идея — победить, свергнуть, уничтожить. Вандалы должны знать, что над ними занесён революционный меч, что они шагают по земле, начинённой фугасами. Террор. Индивидуальный террор. Хороший взрыв лучше всякой теории.

Динамит закончил речь, и снова опустилась книзу его голова, и снова легла на лицо мрачная маска. Перед глазами юношей опять стоял бессловесный садовник.

А гимназисты бушевали, не помня себя, вскакивали с мест, требовали мести — неизвестно кому, неизвестно за что.

Динамит уходил, не прощаясь, и ребята, забыв о конспирации, устремились за ним. Он не останавливал их, больше того, он знал заранее, что именно так и будет.

Яков встревожился. Неужели всё, что они читали, чем наполняли душу, сердце, — книги, статьи, которыми так восхищались, — не нужны, бесполезны? Неужели они стояли не на ногах, а на ходулях и достаточно было одного толчка, чтобы тотчас упасть с них?..

— Чем же иным объяснить, что некоторые ребята пошли за Динамитом в каком-то непонятном угаре? — спросил он у Яровицкого.

В самом этом вопросе Яр услышал ответ уже не юноши, но убеждённого, много знающего человека.

— А ты вспомни слова о «лохмотьях старого народничества».

Яков тогда ещё не знал, что подпись К. Тулин под статьёй «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» — это псевдоним В. Ульянова-Ленина. Да, именно в этой статье прочитал Яков слова, которые так подходили к Динамиту: от стройной доктрины старого народничества с его детской верой в «общину» остались одни лохмотья.

Якова словно озарило: да ведь он наяву столкнулся с тем, кто на словах именует себя революционером, а на деле наносит революции вред.

— Значит, всё это не больше чем позёрство? — спросил Яков.

— Больше, — ответил Яр. — А главное — хуже.

Мама...

Как она умела молча радоваться и молча переносить беду! Как мудро и тихо вела своё хлопотливое хозяйство. С каким прирождённым тактом воспитывала детей и умела сглаживать неровности их характеров!

Она догадывалась об увлечениях сыновей «запрещёнными» книгами и ни разу не упрекнула их. Литературу, которую Яков приносил домой и по неосторожности оставлял на видном месте, она прятала сама, а потом, когда Яков спрашивал, не видела ли свёртка, отвечала:

— Разве ты не помнишь, что положил его за сундук?

Ох, эта материнская хитрость, как она грела юную душу Якова!

Он никогда не был тихоней, «пай-мальчиком». Когда однажды прибежала Соня, встревоженная тем, что Яков опять далеко заплыл, мать отвечала:

— Что же делать, Сонечка? Уж он у нас такой.

И не было в этом «такой» ни осуждения, ни горечи.

Мама...

И первое «доброе утро», и позднее «спокойной ночи», и заботливое «поешь, ты ведь голоден», и беспокойное прикосновение ко лбу — не повысилась ли у ребёнка температура, и свежевыстиранное бельё, и добрый напутственный поцелуй, и молчаливое понимание того, что делают, к чему стремятся дети. Всё это — мама.

Первое и самое большое в его жизни горе...

Так повелось, что о болезни матери не принято было говорить. И не только говорить, но, кажется, и думать. И всё потому, что мать не подавала к этому ни малейшего повода. Её руки всегда были в работе, сама она — в непрерывном движении, в заботах маленьких и больших. Никогда не видели её отдыхающей, беспомощной, больной. Вот разве только кашляла... И то умудрялась задушить в себе этот кашель, выходя в такие минуты во двор.

А это всё было очень серьёзно...

Однажды она слегла и уже не могла встать с постели. Вся большая семья горестно притихла и насторожилась.

Самый знаменитый и дорогой доктор Нижнего, прослушав своей деревянной трубкой грудь матери и выйдя из комнаты, сочувственно сказал Михаилу Израилевичу:

— Бессилен. Чахотка запущена. Удивляюсь, как с такими лёгкими ваша жена могла столько лет прожить.

— Она лечилась, пила всякие снадобья, отвары, — горестно сказал Свердлов. — И никогда не жаловалась.