Борис Костюковский - И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

— Ну, как ваши военные успехи? Впрочем, мне Ростовцев рассказывал о вас. Так чем могу быть полезным? Садитесь, рассказывайте.

Иван не знал, с чего начать, хотя ему было что рассказать Свердлову, и выпалил всё подряд:

— Беспокойно нынче в батальоне, по-иному смотрят солдаты на войну, письма приходят из дому тревожные и разные. Где отобрали землю у помещика, где имение сожгли, а где всё остаётся по-прежнему.

— Трудно жить стало, Яков Михайлович, — подытожил Горюн.

— Да, это верно, я тоже получаю письма из деревни. Пишут, что процветает там стихия, дикость.

— Темноты много, — согласился Горюн.

— Наш брат русский мужик, — добавил Иван, — чуть что — за топор хватается.

— Неужели? — улыбнулся Свердлов. — Ну да это не страшно. Много ещё темноты, много невежества. Наследие веков не исчезает в один день. К тому же нынешнее Временное правительство не собирается, как видно, отдавать крестьянину то, что ему принадлежит по праву, — землю. Вот он и хватается за топор.

— Это правильно, — согласился Горюн.

А Свердлов продолжал:

— Но, я думаю, унывать не следует. Докатятся волны подъёма и до самых глухих уголков, всколыхнутся, потянутся к новой жизни мужики.

— Эх, скорее бы, — мечтательно произнёс Порфирий Горюн.

— Да, — подхватил Свердлов. — Мы, большевики, направляем сейчас в деревню наших агитаторов, испытанных революционеров, чтобы рассказать крестьянам правду о земле, о революции, разъяснить аграрный вопрос, который рассматривался на недавней конференции. Уже поехали туда наши товарищи Володарский, Панюшкин — преданные, верные революции люди. А скоро вернутся в деревню и нынешние солдаты. Они многое повидали, многое поняли — кто им друг, а кто им враг.

— Вот-вот, Яков Михайлович, мы и хотели бы, чтоб вы рассказали солдатам об этом, — попросил Иван. — Очень здорово у вас это получается. Вы не хитрите, как другие, а прямо и честно, как тогда со мной у брата Никодима. Крепко вы меня... До смерти не забуду.

— Что же, можно. Непременно приду.

Дела, дела...

Судебная тяжба балерины Кшесинской по поводу её дворца совпала с другой акцией Временного правительства. Занятую рабочими в дни Февральской революции дачу бывшего царского министра Дурново было приказано очистить от посторонних лиц — выселить из неё рабочие организации.

Это распоряжение вызвало забастовку на многих заводах, возникли стихийные демонстрации, митинги. Обстановка накалялась.

Собственно говоря, накалённой она была и раньше. Перетасовка карт в правительстве, перестановка министров с одного поста на другой, бесконечные речи министров — почти социалистов, как называл их Ленин, поток обещаний, не подкреплённых делами, — всё это вызывало раздражение и откровенное недовольство рабочих и солдат. К тому же всё упорнее распространялись слухи, что назначенный военным министром Керенский готовит наступление на фронте, дабы уверить союзников, что Россия не намерена выходить из войны.

Разъясняя истинную суть Временного правительства, его буржуазный характер, необходимость перехода власти в руки Советов, Ленин и большевики, однако, вели курс на мирное развитие революции. Из нынешнего положения никакого выхода нет, писал Ленин, кроме перехода всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Свердлов понимал, насколько важно в этих условиях не дать Временному правительству лишнего козыря в руки: оно искало всяческих поводов, чтобы расправиться с большевиками. И когда адвокат балерины Кшесинской предъявил Свердлову документ на выселение ЦК из дворца, Яков Михайлович, ко всеобщему удивлению, сказал:

— Потеснимся...

— Может быть, переедем всем Секретариатом ко мне домой? — произнесла Стасова.

Яков Михайлович уловил нотки сарказма в её словах, однако не подал виду, спокойно проговорил:

— А ведь это идея, Елена Дмитриевна. Очень даже неплохая идея. Я всегда был глубоко убеждён, что преданнее делу человека, чем вы, не отыскать во всём Петрограде.

Стасова только пожала плечами, и это означало: удивляюсь вашему терпению, дорогой Яков Михайлович.

Встреча была неожиданной и приятной. Крыленко... Делегат 11-й армии на Первый Всероссийский съезд Советов. Начинающий лысеть со лба, круглолицый прапорщик с тонкими усиками над сочной губой, короткая мускулистая шея атлета, вокруг которой едва сходится воротник армейской гимнастёрки, пристальный взгляд, полный неистраченной энергии. Крыленко Николай Васильевич. Товарищ Абрам...

И сразу в памяти Свердлова возникло совсем недалёкое прошлое, и слились воедино день сегодняшний с днём минувшим, воспоминания радостные, восторженные и грустные, даже печальные. Печальные потому, что выплыло наружу отвратительное лицо подлеца, провокатора, человека без чести и совести — Романа Малиновского.

Они встретились в Петербурге холодным, снежным январём тринадцатого года.

Рыжеватый, чуть раскосый Роман жил недалеко от Таврического дворца, на Песках, на 10-й Рождественской улице. Его жена Стефа не всегда угощала обедом, но всегда — приветливой улыбкой.

В IV Государственную думу Малиновского избрали московские рабочие. Он тоже рабочий, неплохо говорит, знает положение на заводах и фабриках Москвы.

Бежавшего из нарымской ссылки в декабре двенадцатого года Якова Михайловича свела судьба с Романом Малиновским. Тогда же возникла дружба с умным, принципиальным и очень добрым Григорием Ивановичем Петровским, с преданными рабочему классу и революции Алексеем Егоровичем Бадаевым, Матвеем Константиновичем Мурановым, Фёдором Никитичем Самойловым, с товарищем по работе в Костроме Николаем Романовичем Шаговым. Познакомился Свердлов с бывшим учителем гимназии, человеком широкой эрудиции и глубоких знаний — Николаем Васильевичем Крыленко, который приехал тогда в Петербург по заданию Ленина как доверенное лицо депутатов-большевиков.

Это было время борьбы Центрального Комитета, Владимира Ильича за большевистскую «Правду». Её редакция допустила тогда множество колебаний и ошибок.

Скольких усилий стоило Ленину, чтобы избавить «Правду» от соглашательства с ликвидаторами, с меньшевистской газетой «Луч». Владимир Ильич считал недопустимым и какой-то оборонительный тон газеты — будто она оправдывалась перед измышлениями «Луча». Ленин написал письмо в Петербург: «Правда» не умеет воевать. Она не нападает, не преследует ни кадета, ни ликвидатора. А разве может быть орган передовой демократии небоевым органом в горячее время? Допустим лучшее: допустим, что «Правда» уверена в победе антиликвидаторов. Всё же надо воевать, чтобы страна знала... во имя каких идей идёт борьба. «Луч» воюет с бешенством, с истерикой, с бесстыднейшим отказом от своих принципов. «Правда» — в пику ему — «сурьезничает», жеманничает и не воюет вовсе!! Разве это похоже на марксизм? Разве Маркс не умел соединять войны, самой страстной, беззаветной и беспощадной, с полной принципиальностью??»