Ксения Васильева - Импульсивный роман

— Это твоей дочке не простит. Что грешила, когда папаша помер, вон с энтим, с сосунком. А сама за товарищем Машиным как кошонка бегат.

Аннета не испугалась, как испугалась бы любая мать, поверив такой провинности своего ребенка, узнав, что «ребенок» рано начинает обращать в пепел дарованную ему по-царски жизнь. Взгляд ее означал другое: сын не так уж неловок и угрюм, не так уж плох, если сумел прельстить такую очаровательную милочку, как Эвангелина.

А Коля стоял опустив глаза, совсем сейчас мальчишка, особенно маленький какой-то, с темной полоской начинающихся усиков. Зинаида Андреевна в полной прострации обернулась к нему. Когда-то она боялась Коли для Томасы. И сейчас могла бы поверить, если бы сказали о Томасе, некрасивой, под стать ему и живущей с ним в одном доме. Но Эва! Это просто смешно. Фирка любым способом хочет добить их семью.

Зинаида Андреевна больно сжала руки. Как ей спасаться? Кто защитит их? Нет Юлиуса, мужа, отца, главы семьи, в конце-то концов. Фирка назвала Машина. Значит, весь город говорит об этом. И сегодня никто не приходит проститься с Юлиусом, с ее несчастным Юлиусом. И не только из-за смутного времени. Она понимает. Из-за Эвангелины. И пусть Аннета не утешает ее. Зинаида Андреевна прижала платок к глазам и быстро ушла в гостиную.

— Какое несчастье, какое несчастье, — вдруг сейчас, остро проникнувшись на глазах проходившим горем, прошептала Аннета. До этого она, оставив дневник, просто посвятила себя Зиночке. Утешала обычными словами, заставляла принять капли, отдохнуть, ходила договариваться с определенными мужиками, взяв с собой Колю. Это она делала даже напевая, мурлыча себе что-то под нос, почему-то всегда легкое, французское, но вспоминала бедного Юлиуса — и ругала себя за легкомыслие, но через минуту забывалась и снова начинала насвистывать или тихо внутренне радоваться. И только сейчас, будто и без ничего, стоя в коридоре, глядя на Фиру, слушая весь разговор и увидев, как горько прижала к глазам платок Зиночка, Аннета прониклась глубиной горя и страданий, той глубиной, куда сама Зинаида Андреевна еще только начала опускаться.

Аннета дошла по коридору медленно и вдруг резко открыла дверь в гостиную, где до сих пор, с момента смерти Юлиуса, не была.

Коля остался в коридоре. Никто ничего не спросил его, не оглянулся на него. Его не приняли всерьез. И если бы не смерть Алексея Георгиевича, то над ним бы славно посмеялись. Возлюбленный Улиты Алексеевны! Он вспомнил, как она брезгливо утирала рот, после его неловкого поцелуя. Он САМ чувствовал, каким противным, слюнявым он был тогда. Он был противен и смешон. Что ты хочешь, маленький гнусный гаваец? Мама смеялась над этой бредовой мыслью, но потом стала играть в нее. Ей было, стало приятно, как показалось Коле, что его, ее сына, принимают за циркового прельстителя. Тогда же она затеяла игру с его влюбленностью в Томасу. А он, услышав о гавайце, побежал к зеркалу и впервые обратил внимание на свои темные выпуклые губы, на маслянисто блестящие узкие глаза и желтоватое лицо. Оно вызвало у Коли отвращение, и с тех пор это ощущение отвращения к себе не покидало его. Как он мог позволить себе — такому! — дотронуться до Улиты Алексеевны! Коля пошел в кабинет, который теперь не закрывался и тот, кто хотел остаться наедине, мог идти туда. Но его опередила Томаса. Они встретились у кабинета как незнакомые. Коля посторонился, а она прошла, не взглянув на него. Дверь кабинета захлопнулась за ней. В их маленьком доме некуда было деваться. Когда-то верх принадлежал Коле, но с тех пор, как он поступил в корпус, верх забрала мама. Когда же он приезжал из корпуса, то спал в гостиной, и мама говорила, что гостиная — его комната, пусть он так и считает. А ему было жаль верха, но он не говорил об этом, потому что вообще мало что говорил своей занятой маме.

Ему вдруг захотелось поговорить с Томасой — может быть, даже обмануть ее, признаться в любви, только бы не слоняться одному с невыносимой тяготой в себе. Он вспомнил Томасу, серую, толстую, угрюмую, и едва смог подавить отвращение к ней. Пара они. Пара. Коля вздохнул и пожалел себя. И ее.

Томаса вошла в кабинет и не села ни на диван, ни в кресло, где обычно можно предаваться грустному одиночеству, наслаждаясь им, погружаясь в него сладостно, растравляя его для будущей радости, которая скоро приходит после такой грусти. Томаса подошла к окну, наполовину засыпанному с улицы снегом, и примостилась на подоконнике, который был широким, белым, холодным. В доме топили весьма экономно. Она всегда сидела на подоконнике в самые одинокие и горькие минуты, потому что в силу характера не делала из тоски и одиночества сладкого культа, а ставила их рядом, как нечто неудобное, долженствующее стать еще более неудобным. Как дверь, к примеру, слетающая с петель. Тяжелая нескладная дубовая дверь, которую с опаской поддерживают, чтобы она никого не убила. Таким нужно было Томасе одиночество. Чтобы в нем еще больше мерзнуть, ненавидеть и чувствовать, как сковывается постепенно тело. И душа. Холод проруби, в которую погружаешься в одежде и только через некоторое время начинаешь чувствовать, ЧТО такое ледяная вода. Томаса в детстве попала в прорубь, и с годами это воспоминание все прочнее поселялось в ней.

Она только что отошла от отца, с которым провела гораздо больше времени, чем когда-нибудь раньше, когда он был жив. Оставила там затихшую с платком у глаз мать и неожиданно растерянную тетю Аннету. Около отца было тяжело, но не так, как она ожидала. Было тяжело от жара и запаха свечей и от того, что можно было смотреть только на отца. Он приковывал, притягивал к себе взгляд, и, если даже усилием воли она заставляла отводить глаза, они снова и снова возвращались к отцу, которому вовсе не нужны были ни ее взгляд, ни ее сидение, ни свечи, ни мамочка, ни новый костюм. Кто-то в нем стал чем-то. И это что-то лежало и ничего не ждало и ни в чем не нуждалось. А люди копошились именно около этого ЧЕГО-ТО, не зная, что обращаться надо бы к другому. То есть они обращались, но не так, не с тем, не в то время, и кто знает, что еще они не то делали. Подоконник согрелся от ее тела, и Томаса методически передвинулась на холодную сторону. Неприятно, знобко, но необходимо. Томаса мрачно уставилась на нетронутый, пышный, как белое крахмальное платье, снег в садике под окном. Оказалось, что ей скучно думать — о ком бы то ни было. Она мельком вспомнила Эву, любимую прекрасную Эву, которая за несколько дней превратилась в наглую, равнодушную девицу с ужасной репутацией. Она не пришла сегодня к ним, к мамочке. Томаса слышала вопль Фиры о том, что Эва делала с «этим сопляком» и про Машина. Она-то поверила Фире, слишком искренне та кричала. Эве на них плевать. Им тоже будет на нее плевать. Томасе-то уж точно. Эва стала чужой. И Томасу даже не интересовало то, КАК ЭВА ЭТО ДЕЛАЕТ. Что раньше привлекло бы в первую очередь. Она только подумала, что с Колей не стоило бы Эве связываться. Зачем он ей? Коля был все время влюблен в Эву, а над нею, наверное, смеялся. Вместе с тетей Аннетой. Ведь это тетя Аннета первая раззвонила о том, что Коля влюблен в Томасу. И все поверили. Томаса сощурилась: вышло солнце и снег стал цветным. Да нет, никто не поверил. Одна она. Даже Эва не поверила. Томаса вспомнила, как Коля смотрел на Эву прошлый сочельник, а та хохотала, когда они играли в жмурки и Коля попадался ей в руки, а она водила руками по его лицу и кричала ненатурально: кто это?!