Ксения Васильева - Импульсивный роман

Эвангелина, как ни медленно шла, все же достигла тети Аннетиного дома и встала под прикрытием толстого дерева, дуба, который, говорили, посадил еще Аннетин прапрадед. Эвангелина встала под деревом, за ним, и залюбовалась синим, сегодня синим почти по-весеннему небом.

Гроб вынесли из дома двое мужиков и Коля. Эвангелина пропустила мгновение, когда его выносили, небо отвлекло ее, а увидела уже, как выходит Томаса в черном с кистями мамином платке, мама под руку с Аннетой и Татой. Они шли к телеге, на которую Эвангелина только теперь обратила внимание. Гроб был открыт и однажды качнулся, когда Колина рука дрогнула, неловко ставя гроб на телегу. Тогда Эвангелина и увидела лицо отца, безразличное ко всему и не принадлежащее ничему, даже себе. Облик. Снятая перчатка, слепок, гипс… И тут наступил ужас. Эвангелина заткнула рот рукой в перчатке, влажной и холодной от того, что она упиралась рукой о ствол дерева, хотя минуту назад была спокойна, светла и торжественна. В горле ее заклокотало, и помимо воли вырвался странный, никогда не слышанный ею звук — клекот. Если бы она не сжала зубами руку сквозь перчатку, она наверное завыла бы с этим клекотом — ы-ы-ы! Телега по краям была кое-как обмотана черной материей, и мужики разместились на телеге. Кобыла была хилая и белого цвета, но скоро она стала серой на белом, до странности белом, светящемся снегу. Казалось, пойдет дождь, потому что перед дождем становятся такими определенными цвета. Но дождя, конечно, не сделалось, а пошел мелкий, колючий снег. Эвангелину никто из провожающих не заметил, и она, постояв и подождав, пока отъедет телега, пошла по тротуару, оскальзываясь на глыбах льда и держась близ домов, чтобы в секунду прижаться к стенке и стать невидимой для оглянувшегося. Паника охватила ее, когда она думала, как увидит ее мамочка или Томаса — и что сразу будет, как сомнется крошечная толпа провожающих, и все они забудут про телегу, обернутую черной тряпицей, и будут смотреть только на нее, и кто-нибудь еще крикнет: вот она!

Эвангелина чуть не упала дважды, еле держалась, а телега уже заворачивала к кладбищу. Тогда она пошла медленнее, перестала нервно спешить, потому что кончились дома и началось открытое поле, по которому взметался ветром низкий сухой снег и каждый человек был явственно виден. Эвангелина снова сильно отстала и спряталась за последний из домов. С поля сильно задувало и мело. Она прикрыла лицо рукой, и опять в горле ее вырос клекот и вой, пугающие ее. Но она снова справилась с ними.

А в эти минуты мимо черной телеги проехал верховой. Он посмотрел на провожающих и оглянулся. Это был Машин. Он почему-то понял, что это все они, те, а мальчишка в шинели с поднятым воротником, конечно, тот, кто приходил к Эвангелине ночью. Машин тряхнул головой. Он был трезвым человеком, таким же, как Зинаида Андреевна, которая пропустила мимо ушей сообщение о Коле, как возлюбленном Эвангелины. Раньше Машин не видел Колю, теперь он узнал, кто его соперник. Каков. Съежившийся подросток, которого не то что ревновать, а замечать стыдно. Дело, конечно, не в нем. Мельком увидел он засыпанное снегом лицо в гробу и подумал, что это ее отец. Фира, конечно, не соврала, что мальчишка приходил. Сообщить о смерти отца. Наверное. Но почему не дождаться утра, а бежать ночью к девушке в дом? Эвангелина, конечно, плакала у мальчишки на плече… Машин хлестнул молодого каракового жеребца. Жеребчик поддал задом, гигнул, рванул, и копыта зацокали звонко и поюще. Хорошо было скакать. Хорошо и просто. А Глафирью он позовет и скажет ей кое-что. Машин внесся в город, будто за ним скакал целый полк, готовый занять почту, телеграф, телефон и штаб-квартиру. Машин не заметил съежившуюся Эвангелину, хотя если бы чуть-чуть медленнее скакал, то наверняка увидел бы, очень уж заметна она была на углу дома в знакомой шальке, в меховой темной, тоже знакомой, шапочке и темно-синем пальто. Но ничего такого не произошло, и Машин ее не заметил. Как, впрочем, и она его. Он промчался по парку, по аллеям, к пристани, по обрывистому берегу. Ему было то хорошо и просто, то муторно, тяжко, тошно. И долго это будет продолжаться? Долго ли он будет забивать мозги ерундой? А, товарищ Машин? И он снова взнуздал коня и мчался, мчался, вверх-вниз, влево, вперед.

Гроб внесли за ограду кладбища.

Эвангелина пробежала полем в то время, когда они все с трудом пробирались между могил, засыпанных снегом, держа на руках гроб.

Она вошла на кладбище и присела на каменную заледенелую скамейку у чьего-то памятника. Чужой памятник, плита из серого камня в крапинку, выше Эвангелины много, а к ней скамья, тоже из камня, и Эвангелина почувствовала, как холод камня и льда проникает в нее. Но отсюда она ничего не видела и встала, вытянувшись, и тогда ей стало видно, что там, у разрытой ямы, с черной горкой земли, уже нет гроба, и опять она пропустила момент, мгновение ухода. Тогда — из дома, теперь — в землю. Томаса и мамочка стояли спиной, а тетя Аннета что-то говорила. Священника нет, подумала Эвангелина и отчего-то расстроилась. Юлиус уходил без священника. Тетя Аннета говорила что-то вместо.

Эвангелина пряталась за памятником, но видела, как стали бросать землю. Сначала Томаса, потом Аннета, Тата, Коля и наконец мамочка. Мужики быстро закидали могилу. Мамочка бросилась к холмику, но Аннета удержала ее. Эвангелина сама готова была кинуться туда и упасть на этот поминутно сереющий от падающего снега холмик, но ее останавливало непримиримое, жесткое лицо Томасы. Томаса не плакала. Это удивило Эвангелину, которая в детстве была капризой, а Томаса — плаксой.

А они, гуськом, вытаскивая ноги из сугробов на дорожках, шли обратно. И неминуемо должны были столкнуться с Эвангелиной. Но памятник находился в самой непроходимой части, и Эвангелина низко присела за ним и, наклонив голову, рассматривая близкую зернь снега, шептала: господи, пронеси, господи! Будто рядом, в трех шагах, шли не родственники ее, единственные родные люди на земле, а душегубы. Она долго сидела пригнувшись. И так, сидя на корточках, согнутая, Эвангелина заплакала теплыми слезами, которые падали прямо в близкий снег, но не буравили его, а скатывались и замерзали на ледяном перевале. Наконец, она осмелилась поднять голову. Уже за оградой виден был только Коля, который неожиданно обернулся и на фоне высокого серого памятника увидел согнутую, скорчившуюся фигуру. Это была жестокая Улита Алексеевна. Но теперь она не выглядела гордой и жестокой, даже издали лицо ее было белой маской с темным провалом глаз. Коля хотел бежать к ней, но взял себя в руки и, отвернувшись, побрел вместе со всеми к городу.

Эвангелина видела, что Коля обернулся и на миг приостановился, и это вдруг наполнило ее надеждой. Отчего вдруг надеждой? Разве она не хотела уйти от них и работать с Фирой в Доме сирот (или библиотеке?), как он приказал? Но мысли о Машине были тусклые, стертые и какие-то несильные, они шли не сами, она их тащила. Сейчас она должна идти к своим и, как бы ее ни приняли, — просить прощения и, может быть, стоять на коленях перед всеми. Это она должна сделать для Юлиуса, хотя он хотел для нее другого. Но она этого так и не узнала окончательно. Эвангелина вскочила и собралась пойти, но оглянулась на памятник, который был ее сокрытием и от ее присутствия стал теплее, по крайней мере сошла с него изморозь, и она увидела, что это была общая могила Ипатьевых и в конце свежим резцом было высечено: «Александр Ипатьев, 1897–1917». Господи! это знак! Шурочка сделал ей знак! Если ее не простят — она умрет. Это он притянул ее к этой скамье, к своему памятнику. Забыв, что хочет подойти к могиле отца, Эвангелина бросилась с кладбища. А могила Юлиуса становилась все белее и белее. Снег шел.