Ксения Васильева - Импульсивный роман

Симон не сказала, не досказала фразу: когда тебе столько лет. Это было бы жестоко. Симон смотрела на подругу и пыталась разглядеть в ней то, что было так хорошо, оказалось, скрыто. Улит-птичка, Улит-болтунья, а оказалось — холодная, равнодушная… Скрытная. Ее любили за открытость и беззаботный нрав, ничего в ней не понимая, впрочем, и не желая понимать.

— Неужели ты никому ничего никогда не рассказывала?

— Рассказала. Однажды, — ответила медленно Эвангелина.

— Ну и что же? Что сказал тебе тот человек?

— Он сказал, что я неудачно выдумываю и что моя внешность — вот что его интересует, — снова насильно улыбнувшись, сказала Эвангелина. Она уже жалела, что начала этот рассказ. Теперь потянутся естественным путем другие воспоминания, которые хотя и были тоже давними, но не доставляли ей горького наслаждения. Наслаждения. Только горечь. Времени ее в кино. Во времена триумфа Кисы Куприной. Ксения-Киса была красива по-русски, с косой и голубыми глазами под высокими бровями боярышни, а Эвангелину никто не считал русской. Она была безвестной продавщицей в большом универсальном магазине. Свою историю рассказала режиссеру, случайно заговорившему с нею. Сначала. Потом он стал ее любовником… Но Эвангелина не собиралась ЭТО рассказывать Симон, тишина ушла, и настало время болтать об общих знакомых и о Гонкуровской премии, присужденной одному из многочисленных приятелей Симон.

…Однажды режиссер, лежа на широкой, купленной на один вечер постели, лениво затягиваясь сигаретой, сказал:

— Ну-ка расскажи мне еще раз ту твою историю.

Она стала рассказывать все сначала, хотя ей не хотелось говорить, а хотелось лежать на спине и смотреть в треснутый грязный потолок, ища там по детской привычке города, и жителей, и зверей, и… Но она стала рассказывать, потому что режиссер имел над нею власть, он был ее первым настоящим долгим любовником, который делал ей подарки, а не шлепал по щеке, выражая этим все чувства и эмоции… Но рассказала вяло и безынтересно, не так, как в первый раз. Теперь он слушал внимательнее, не перебивая, и недовольство свое выразил после, сказав, что на этот раз у нее все не так, и люди не те, и события она переврала — значит, тогда он слушал внимательно! — и что, безусловно, это все вранье. И еще спросил ее: так ты — немка? На что она ответила не сразу, и он засмеялся и сказал, чтобы до завтра она припомнила русскую фамилию своей матери. Она обиделась до слез, до гордых (в ее-то положении) злых слез и крикнула ему, что знает и помнит ее всегда и сейчас, и отныне, и навсегда будет ее носить. С тех пор стала она Улитой Талмасовой, на французский манер: Улит Талмасофф. Длинное имя «Эвангелина» либо не знали, либо забыли, что вернее. У режиссера этого Эва играла в фильме эпизод. Режиссер был не очень талантливый и неизвестный, на фильмы его ходила только молодежь, да и то как-то вяло. После того разговора, второго, он еще несколько раз спрашивал Эву о ее жизни, и она послушно рассказывала, все более отдаляясь от той жизни и все более обесцвечивая ее своим рассказом. Скоро остался лишь жесткий костяк без намека на что-то живое, и тогда режиссер прекратил свои расспросы. А спустя некоторое время, так же точно лежа и посасывая сигарету, вдруг потянулся, голый, желтоватый, жирный в талии, к пиджаку на стуле и из внутреннего кармана вытащил толстую тетрадь, свернутую рулоном. Вытащил и буркнул Эве: на, почитай.

Эва читала и без любопытства узнавала свой рассказ, но не в первом, чистом его варианте, а в последнем, где была только выщербленная белая кость без мяса, которую режиссер сообразно своему полуталанту и полубезвкусию щедро изукрасил цветочками, листочками и другими украшениями, как природными, так и искусственными. Никто из героев на своих живых прототипов не был похож, ситуации смещены, и Эва никого не узнавала — до того, что не узнала себя в главной героине. Она вернула тетрадь со словами: прекрасно, очень здорово, — так как уже знала, ЧТО надо говорить любимым — и не очень — мужчинам, когда от них зависишь.

То, о чем она мечтала, будучи юной своевольницей, пришло к ней. Подмостки. Котурны, с которых она была видна всякому. Только вот не там, откуда она убежала и где за нею захлопнулись двери. Но она и не вспоминала уже о том. Играя в фильме, который изображал ее жизнь, какою увидел этот режиссер, Эва часто натыкалась на его окрики и недовольства, потому что играла бог знает кого, но только не себя, которую, впрочем, и сама подзабыла. Она играла то, чем была сейчас: маленькую актриску без роду и племени, из продавщиц, за красоту взятую в любовницы и актерки. Ее безбровый величественный лоб под шапкой черных волос оказался ненужным, и она старалась вырастить брови. А потом срезала челку, и тут вовсе прекратила свое существование Эвочка-Уленька, а явилась фальшивая Улит Талмасофф, бог знает на каких перекрестках подобранная, а скорее всего беженка откуда-то, милая, скромная и развратная. Фильм, говорили, был странный. Не Россия, о которой хотя и много тогда разводили бесед, но знать толком ничего не знали, потому что бессвязные рассказы потока эмигрантов понять и осмыслить пока хоть частично было сложно. Все жаждали узнать об этой необычайной и пугающей своей жестокостью стране больше и больше. А в фильме, главной героиней которого была Эва, бродили странно влюбленные молчащие люди с одичавшими глазами и кругом шла такая же почти жизнь, как и в Париже, ну не в Париже, а Безансоне, к примеру, где кто-то кого-то трагически любил и оставлял навсегда. Это трогало, развлекало, но разве в России можно любить и страдать от любви? Люди уходили с фильма возмущенные — среднее и старшее поколение, молодежь смотрела и никак не выражала свое отношение. Но в газетах кое-где появились, прорвались голоса, что режиссер, от которого ничего не ждали, создал гениальную ленту, что правда любви и жизни есть всегда, если это земля и земляне. Но единичные эти вскрики упали как в вату, фильм не делал сборов и режиссер не обогатился. Он не поссорился с Эвой, он с ней расстался. Оставил, как подобает человеку со вкусом. Пригласил на ужин, зажег свечи и говорил, что она великая женщина и что поймет это когда-нибудь. Эва танцевала с ним, улыбалась, потому что уже приготовилась ко всему этому — ужину, свечам, словам и расставанию. Она видела, как остывает режиссер к своей героине, а значит, и к ней — женщине с насмешливым и надменным лбом и темными четкими бровями.

Режиссер исчез и появился много лет спустя в южноамериканской стране, где он, оказалось, снимает фильмы про обезьян. И не собирается приезжать на родину. Эва получила от него письмо, он просил ее приехать, если только она не очень состарилась и помнит его. Она посмеялась и тут же села писать ответ, перед зеркалом, которое говорило ей, что вот сидит сорокалетняя хорошо сохранившаяся женщина, смеется, показывая отличные фарфоровые зубы и объясняя чудаку альфабету. В Европе война, и никуда она не тронется, и что, конечно, его не забыла, но стара и ни в какую конкуренцию с его героинями не войдет. Письмо позабавило ее и дало жизни чуть-чуть тепла. На время. Когда ей было особенно плохо, она думала: вот живет в Южной Америке человек, снимает обезьян и вспоминает о ней. И она говорила себе: возьму и уеду в Южную Америку или уйду в маки. Но что Америка, что маки — для нее были одинаково неосуществимы. И не потому что она была труслива (стала труслива), а потому что жила уже как женщина в возрасте и ничего не хотела в своей жизни менять! Хватит!