Ксения Васильева - Импульсивный роман

А режиссер тот так и не сделал Эвангелину звездой. Ее заметили, но быстро забыли, хотя и не причисляли к неудачам фильма. А она без отвращения не могла себя видеть на экране, пока шел фильм. Только тот, кто написал в прессе о таланте режиссера, земле и землянах, пропел ей аллилуйю. Ее безбровым джокондовским глазам, решив, почему-то, что она итальянка, и предрек ей высочайшую вершину впереди. Даже встретился с нею однажды — сумасшедший стареющий репортер. Они пили оранжад в бистро, и он уговаривал ее не оставлять кинематограф. «Не оставлять!» Она не отвечала и загадочно улыбалась, зная уже, что кинематограф первым оставил ее. Приглашений после фильма было два: на эпизоды. Она согласилась, снялась, но эпизоды вышли серенькие, не умела Эва-Улита играть на сцене, в кругу ослепительных софитов, — только в жизни, только в истинных муках, крови и любви могла она разыгрывать разные роли, и как! Без режиссера, без школы — по одному вдохновению. Но кто об этом знал! Ее забросили, забыли, даже сумасшедший репортер больше не появился. Вот и осталась Эва ни при чем. Из продавщиц ушла, к кинопавам не пристала. Что было делать? Она нанялась в компаньонки к богатой старухе. Но та раздражалась, когда Эва читала с легким акцентом и ничего ей интересного не рассказывала. Старуха отказала Эве. Мыкалась она и по другим, но везде почему-то не нравилась, чем — непонятно. Отчаявшись, пошла в бистро подавальщицей, но там сама не смогла и устроилась консьержкой в приличный дом. И там ее увидела Симон, и с тех пор они с Симон неразлучны. Улит — компаньонка? Да. Но все же что-то человеческое, теплое возникло между ними. Весь день она с Симон, только вечером отправляется в свою квартирку на рю де Труа Фрер: Симон не любит ночевщиков в своем доме. И замуж не вышла. Кому нужна сомнительная бедная компаньонка? Никому. Хотя, возможно, и могла бы найти по себе, но претензии были большие, а серьезный спрос — заниженный. Все чаще к склону лет она вспоминала то, что осталось «за дверью», за семью печатями. Что было и чего не было. Оставаясь одна, проходя мысленно по своей жизни, она никогда не задерживалась на годах во Франции, на своих здешних историях. Они были банальны и вполне в духе ее жизни: гости Симон, художники вернисажей, случайные друзья по вечерним прогулкам. Все стиралось, стиралось, превращаясь в нудную серую ленту, где и не различишь фигуры… А так, в обществе, она была мила, светски прохладна, лукаво болтлива (научилась!) и симпатична всем. В конце концов, почему уж так не удалась ее жизнь? — у нее была Симон. И Симон тогда же, в то утро, задала ей вопрос: счастлива ли она? И вдруг милая, болтливая, симпатичная, веселая Улит сказала твердо: нет. И Симон прошептала: о бедная Улит, ты несчастлива, потому что здесь… Ты должна быть там. Тут Симон схватила себя за язык, нельзя же зачеркнуть всю жизнь Улит-птички. Птички? И после молчания сказала: ты должна ехать туда и там всех разыскать. Ты спасешься тем, что поедешь.

Эвангелина вбирала в себя слова Симон. Поехать туда! Увидеть всех! Будь ей, по крайней мере, сорок, ну сорок пять, но теперь… И все-таки она загорелась поездкой. Увидеть! Пожить их жизнью, а может быть, и жить… Найти наконец успокоение, которого она не нашла даже в старости. Не пришло оно.

Почему же теперь, с сестрой, возникла пустота, трансформировалась в желание уехать, сбежать. Не коснувшись ничего, — ни смертей, которые, наверное, состоялись ВСЕ, она это чувствовала, — остались только она и Томаса. И им не о чем говорить, потому что Томаса забыла в своей теперешней жизни всех — больше, чем она, Эва-Улита. Томаса мямлила теперь о Коле, не помня его, и только по закону гостеприимства пыталась вспомнить:

— Колю, конечно, помню. Ты кушай, кушай, пожалуйста, кушай, Эва, ты же ничего не ешь. Коля был такой маленький, черненький, самолюбивый, и мы с ним о чем-то шептались все время, а мамочка сердилась. Но мы… да ведь точно! Мы немножко влюблены были…

Томаса застыла. Перед ее глазами четко всплыл тот день, день похорон папочки, день исчезновения Эвы, будто ждал своего часа и появился фотографией, охваченной рамкой. В метели вот-вот скрылась Эва, а они все стояли и смотрели ей вслед, не предполагая, что появится она больше чем через полсотни лет такой ужасной крашеной яркой старухой, какая сидит перед ней.

Томаса ничего не знала о жизни сестры и не могла даже ее представить, что-то блестящее и вихревое проносилось мимо ее глаз, когда она всматривалась в сестру и пыталась ее понять. А Эва молчала.

— Коля ведь тоже исчез, — сообщила Томаса после молчания. Она и об этом давно забыла, но сейчас вспомнила, и вспоминала все отчетливее и отчетливее.

— Куда же он исчез? — вяло спросила Эвангелина, не ощущая того, что все изменилось в секунду, что Томаса, наконец, ВОШЛА в те дни.

— Не знаю, — ответила Томаса, оживев, розовея, и Эвангелина заметила это и уж по-другому смотрела на сестру — и ждала, ждала, наконец-то! — Никто не знал. Он, Коля, ушел вечером, скоро за тобой. И унес пистолет. Папеньки его. И ничего с собой не взял. Ни еды, ни белья. Его сначала живого искали… А потом уже нет… Тетя Аннета просила мужиков за кольцо с бриллиантом, они честно искали, я и мамочка с ними ходили. И в реке, и в парке, и на кладбище. Потом мы с мамочкой и тетей Аннетой по деревням ездили и искали. И нигде его не было и никто не встречал. Пропал, как ты…

Томаса говорила и смотрела мимо Эвангелины в окно, и Эвангелина все больше угадывала в ней ту Томасу, девчонку, и видела вживе, как она ходит по деревням и спрашивает про мальчика, в которого влюблена.

— А тетя Аннет? — спросила Эвангелина тихо, когда Томаса замолчала. Спросила тихо, чтобы не нарушить правды той жизни, которая вошла в дом и расположилась в нем, а могла и ускользнуть, как их тоненькая блеклая близость, которая чуть не погибла, как будто бы даже невесть из-за чего.

— Тетя Аннета? Она съездила с нами один раз и потом просила нас ездить, а сама сидела в мансарде и писала свой дневник, как сумасшедшая, по-моему даже не спала и не ела как следует.

Видно было, что Томаса и сейчас осуждает тетю Аннету, уже не существующую. Эвангелина, сжавшись, поняла, что это все. Все о Коле. Все! И боялась и знала уже, что о Машине и такой скудости не услышит. И не спрашивала о нем, и, наверное, не спросит… Пожалуй, она могла бы сейчас умереть, так прекратилось вдруг в ней все: сердцебиение, дыхание, мысли, течение крови. Но она вздрогнула еще от одного имени, пришедшего на память, и это спасло ее.

— Господи, а Фира, Фира! — вскрикнула Эвангелина и улыбнулась, спасая себя этой улыбкой. И тут же получила ответ.

— Фира жила в Ленинграде после войны, мы с ней переписывались изредка. У нее муж большой начальник, квартира шикарная и две дочки.